«Нет такого сокровища, которое я мог бы сравнить с дружбой Сципиона, — говорит Лелий у Цицерона. — В ней я нашел согласие в делах государственных, в ней — советы насчет личных дел, в ней же — отдохновение, преисполненное радости. Ни разу я не обидел его, насколько я знаю, даже каким-нибудь пустяком, и сам никогда не услыхал от него ничего неприятного. У нас был один дом, одна пища за одним и тем же столом. Не только походы, но и путешествия, и жизнь в деревне были у нас общими. Нужно ли говорить о наших неизменных стараниях всегда что-нибудь познавать и изучать, когда мы, вдалеке от взоров народа, тратили на это свои досуги?» (De amic., 103–104).

Все говорят, что Гай Лелий был совершенно очаровательным человеком. Красавец с ясным, ласковым лицом, всегда одинаково веселый и приветливый. Мягкий, милый, нежный, жизнерадостный, он, однако, умел быть твердым, когда дело касалось принципов. Всю жизнь он отличался незапятнанной честностью. Он был горячим поклонником всех наук, читал и занимался с не меньшим увлечением, чем сам Сципион, был прекрасным знатоком права, говорил и писал так изящно, тонко и остроумно, что Цицерон не мог читать его речей без восторга. За ученость его прозвали Мудрым. Гораций же применяет к нему выражение «ласковая мудрость», намекая на его чудесный характер (Cic. De off., I, 90; Mur., 66; Heren., IV, 13; Ног. Sat., II, 1, 72–74; Suet. De poet. Ter., 1).

Лелий был однолюбом: всю жизнь он был верен одному другу, всю жизнь он любил одну женщину. По словам Плутарха, на его долю выпало редкое счастье: «за всю свою долгую жизнь он не знал иной женщины, кроме той, которую взял в жены с самого начала» (Cat. min., 7). Как мы видим, и любовь, и дружба дарили ему одно счастье.

То был любимый герой Цицерона. Оратор не только постоянно обращался к нему мыслями, но признавался, что хотел бы быть Лелием; имя «Лелий» он хотел взять себе в качестве псевдонима.

Тот, кто переступал порог дома Сципиона, попадал в особый, удивительный мир. Здесь не было модной мебели и роскошных ковров, как у других знатных людей; гостям не подавали изысканных закусок. Все было по-спартански просто. Зато в этом доме собирались самые интересные люди и велись самые увлекательные разговоры. Ибо, как говорит Цицерон, римское государство «не породило никого… более высоко просвещенного, чем Публий Африканский и Гай Лелий… которые всегда открыто общались с образованнейшими людьми Греции» (De or., II, 154). В доме царило молодое, бьющее через край веселье. Сципион обожал шумные и беззаботные игры. Перед обедом, ожидая, пока накроют на стол, гости бегали вокруг стола и бросали друг в друга салфетками. Поэт Люцилий, друг Сципиона и Лелия, описывает, как после такой шумной возни принесли щавель. Это вызвало бурный восторг Лелия, который любил это блюдо. И он издал радостный возглас. Люцилий тут же экспромтом сложил оду в честь щавеля, где говорилось: «О Щавель! Тебя не ценят, не подозревают, как ты велик, — ведь из-за тебя Лелий, знаменитый aoyos (мудрец) издает восторженные клики» (Cic. De fin., II, 8).

Какими жалкими казались Люцилию после этих простых веселых обедов роскошные пиры богачей, которые бездну денег тратили на раков и осетров. «Бедняга, — говорит про одного из таких людей поэт, — он ни разу не пообедал хорошо». Ибо, несмотря на осетров, пиры его бывали томительно скучны, не то что веселые обеды Сципиона, «приправленные милой беседой» (ibid.), где каждое блюдо сопровождалось целым фейерверком блистательных шуток и острот. Если дни были праздничные, друзья с утра ехали к Сципиону на виллу и иногда проводили там все праздники. Когда же кто-нибудь из них уезжал и вынужден был надолго покинуть веселый кружок друзей, он писал им письма, где рассказывал о своих приключениях в забавных стихах (Cic. Att., XIII, 6,4).

Почему-то этот кружок умных, веселых людей всегда привлекал к себе лучших римлян. Цицерон снова и снова оживлял перед собой их образы, выводил их на страницах своих произведений и в мечтах сам был одним из них. Гораций тоже с тоской и грустью думал о «ласковом мудром Лелии и доблестном Сципионе» и мечтал поменяться местами со своим учителем Люцилием. В своем воображении он видел, как Сципион и Лелий шутили и играли с ним без всякого оттенка обидного снисхождения и покровительства, к несчастью, столь частого по отношению к поэтам, и как никогда не обижались на его порой очень злые шутки (Sat., II, 1).

Теперь и мы можем лучше представить себе обстановку в доме Сципиона. Молодые приятели постоянно затевали веселые игры, постоянно добродушно подшучивали и поддразнивали друг друга; они сочиняли веселые стихотворные экспромты и целые пародийные оды, в их устах вечно мешалась греческая и латинская речь, ибо греческие слова срывались у них с языка так же часто, как у русских дворян французские. В этом кружке у каждого было греческое прозвище. Лелия называли δογos, то есть «мудрец», почти наверняка с оттенком легкой насмешки, вроде русского «голова». Сципиона называли ειρωγ («иронический человек»). Это слово означает «притворщик» и «насмешник». Так называли философа Сократа. Дано было это имя Публию за то, что он великолепно умел морочить собеседника, сохраняя при этом совершенно серьезное, невозмутимое лицо, так что тот никак не мог понять, говорит Сципион серьезно или шутит (Cic. De or., Ill, 270; Brut., 299). Сейчас я как раз расскажу одну историю, которую многие современники считали шуткой или мистификацией Публия Африканского.

В 166 году перед весенним праздником Великой Матери богов явился к эдилу очень красивый смуглый застенчивый юноша и со смущением сообщил, что сочинил комедию. В Риме пьесы ставили эдилы, то есть они несли все расходы. Эдил, у которого было мало времени и много рукописей, отправил молодого человека к известному поэту Цецилию Стацию. Юноша робко вошел. Цецилий в это время обедал. Он даже не предложил посетителю места за столом и велел ему читать. Тот, примостившись где-то в уголке, развернул рукопись и начал. Но не прочел он и нескольких страниц, как старый поэт вскочил, обнял его и усадил рядом с собою, осыпая самыми лестными похвалами и поздравлениями. Надо ли говорить, с каким жаром рекомендовал он новую пьесу эдилу. Он не ошибся. Комедия имела бешеный успех, и автор получил совершенно невиданные сборы. Так взошла на римском литературном небосклоне новая звезда — Публий Теренций Афр (Suet. Тек, 2).

Все спрашивали друг друга, кто он, эта знаменитость, откуда взялся, какого рода, где получил столь блестящее образование? Но оказалось, что никто толком ничего не знал. Ему было 19 лет. Говорили, будто он раньше был рабом какого-то сенатора Теренция Лукана. Родился в Карфагене, отсюда и его имя Афр, то есть африканец. Далее будто бы господин, восхищенный его способностями, дал ему образование и отпустил на волю. Но где он сейчас, этот Лукан, и почему не покровительствует своему вольноотпущеннику, никто не знал. Не знали, и откуда взялся карфагенянин в доме Лукана, ведь он родился, когда Пуническая война уже 15 лет как окончилась, значит, он не мог быть военнопленным. Но и купить его было нельзя, так как у Рима не было торговых отношений с Карфагеном. Однако над этим вопросом никто ломать себе голову не стал.