Элли еще раз пошла к аптекарю. Он снова продал ей яд. Тем временем ее жертва металась дома в постели или бегала по врачам. Врачи твердили одно — грипп. Он уже реже впадал в ярость, но так и остался мрачным брюзгой. Недовольство своим жалким положением он вымещал на жене. Он был работягой. Ему бы встать с постели, пойти на работу. Порой, глядя на Элли, он испытывал раскаяние. Она сидела возле него и плакала; он не знал, почему. Никакого просвета у него в душе, никакого потепления отношений под конец. Яд поразил желудок и кишечник, вызвал острое катаральное воспаление. После приема больших доз его рвало, начинался понос, какой бывает при холере. Он сильно бледнел, серел, у него болела голова, его мучила невралгия, появлялась слабость во всем теле. Подчас случались сердечные приступы, он погружался в полуобморочное состояние, бредил.

Страшные дни в конце марта незадолго до его смерти потребовали от обеих подруг еще большего напряжения сил. Грета, несмотря на ее робость, держалась спокойнее Элли: она ничего не видела, ни с чем не соприкасалась, она просто радовалась тому, что где-то ради нее что-то делается.

Обе еще бросались громкими фразами о том, что скоро никто не сможет помешать их счастью. Но часто их пробирала дрожь от страха. Грета снова и снова успокаивала подругу, предупреждала ее, что потом, если ее будут допрашивать и она почувствует раскаяние, она может ненароком во всем сознаться. Однажды у нее случился радостный переполох, когда Элли вдруг пришла к ней рано утром; она уж подумала, что та принесла долгожданное известие.

Редко в душе у Элли пробуждалось какое-то чувство к Линку. Одна мысль владела ею: пора с этим покончить. Порой она еще испытывала ненависть к мужу, но только оттого, что дело слишком затянулось. Часто ее вновь охватывал пьянящий, сладостный восторг, часто она сама внушала себе это ощущение, призывала его на помощь: я делаю это ради моей подруги, я должна доказать ей, что люблю ее, после того, как я причинила ей такую боль, вернувшись к мужу. В ту пору она чуть ли не заставляла себя жить этой любовью, чего раньше с ней никогда не бывало. Но мало-помалу желание со всем этим покончить оттесняло любовь на второй план. Когда ее ненависть к Линку ослабла, любовь тоже пошла на убыль. Но отступать было уже поздно. Она стала подумывать и о своей смерти. Она высказывала эту мысль в завуалированной форме, рассуждая о том, как она собирается избежать наказания: «Если все выйдет наружу и наказание будет неминуемо, я тут же покончу с собой». И в другом письме: «Если все выйдет наружу, а мне уже все равно, то мои дни будут сочтены, как и его».

* * *

К концу марта двадцать второго года яд снова закончился и обе подруги, Элли и Грета, уже изнемогали от страданий, тревоги и страха. Грета разрешила Элли отправить мужа в больницу. Элли пала духом. Сил у нее больше не было, и она с благодарностью написала подруге: да, так она и поступит, а если выйдет замуж во второй раз, то только за свою подругу.

Первого апреля 1922 года, в тот же день, когда Линка поместили в Лихтенбергскую больницу, он умер, тридцати лет отроду.

У Элли камень с души упал. О Линке она и не думала. На людях она изображала скорбь, но сама была совершенно счастлива, чувствовала себя свободной. Чему она радовалась? Тому, что ей больше не нужно никого убивать, что она вновь обрела себя, выздоровела. Она надеялась, что теперь у нее восстановится душевное равновесие. Что же такое произошло? Она лишь смутно чувствовала, что весь этот ужас, прежде переполнявший ее жизнь, куда-то схлынул. Она не держала зла на мужа, она вообще о нем не думала. А если и думала, то с грустью. В те дни она писала родителям: под конец Линк изменился в лучшую сторону; он сдержал свое слово. С кем бы она ни говорила, она рассказывала о нем только хорошее. Для нее наступила пора счастья; вокруг нее снова был ее прежний ясный, чистый мир. Страх, которого она натерпелась за последние недели, сменился бурной радостью. У нее шла кругом голова; она ничего не соображала.

Она по-прежнему скрывала кое-какие чувства от Греты и делилась с ней только радостью. Она уже строила планы на будущее: выходить замуж она пока не собиралась, разве что потом, если подвернется какой-нибудь толстосум, который сможет ее хорошо обеспечить. «Теперь я молодая веселая вдова, — ликовала она, не считаясь с чувствами Греты, — я ведь хотела стать свободной к Пасхе. Мне нечего надеть, так что нужно будет что-нибудь себе прикупить. А когда и к тебе придет счастье, твоя мама посмотрит и не узнает нас. Перед ней уже будут две веселые берлинские вдовы».

За последние недели Грета так переволновалась, что не могла дождаться похорон. Она ведь знала все об убийстве Линка, а укрыватель — тот же вор. Сама она не пошла на похороны, там была только ее мать. Она старалась успокоить подругу: «Теперь этот подлый гад лежит в земле. Не будет ему покоя на том свете». Но в тот же день написала ей: «Любовь моя, сейчас, когда его опускают в могилу, ты, верно, думаешь обо мне, ведь, по большому счету, это я во всем виновата. У меня лицо пылает. На часах без двадцати четыре. Прямо сейчас, если все идет, как намечено, начнется торжественная церемония, и господин коммунист уберется из этого мира».

Элли не нуждалась в том, чтобы ее подбадривали. Щеголяя цинизмом, она, хоть и не вполне искренне, кичилась перед подругой: «Я совершила все, что задумала. Так я доказала, что люблю тебя, что сердце мое бьется только ради тебя, а любовь к Линку до последнего дня была лишь притворством. А ты порой говорила, что я его жалею. Нет, любовь моя. Я счастлива только теперь, когда устроила все за четыре марки и заткнула его бесстыжую глотку».

Но потом мало-помалу у нее наступило отрезвление, похмелье. Матери Греты, фрау Шнюрер, она рассказывала о том, как болел Линк, как он все время рвался на работу и как часто она плакала оттого, что под конец он стал так ласков с ней. Часто на лице у нее появлялось тоскливое выражение. Наваждение прошло. Это был не страх перед наказанием, какой мучил Грету, а первые признаки ужасного просветления — возвращение в исходное состояние. Грета смотрела на Элли и сокрушалась, замечая, что та настроена против нее: «Ну и загадку ты мне загадала. Какие только мысли и упреки не приходят мне на ум. Даже когда я захожу к тебе, ты держишься со мной так натянуто, словно все норовишь мне сказать, что это произошло с тобой по моей вине». Огорчалась Грета сильно. Как-то раз она в отчаянии сказала, что возьмет всю вину на себя; все равно Элли ее не любит по-настоящему; когда она вернулась к Линку, она могла бы жить с ним счастливо.

Сама вдова гнала прочь необъяснимую печаль, оправдывалась перед подругой: «Дорогая Гретхен, как ты можешь говорить, что я жалею Линка? Я что недостаточно груба? Стала бы я так радоваться, если бы делала все по принуждению? Будь уверена, у меня в душе ничего не шевельнулось. Я была безжалостна, я действовала хладнокровно и ни о чем не жалею. Я испытываю лишь радость и счастье от того, что теперь я свободна».

* * *

В те дни Грета, стараясь не отставать от подруги и завоевать ее расположение, делала вид, что тоже настроена решительно и собирается разделаться со своим мужем. Возможно, она и впрямь тешила себя этими шальными мыслями. Ее подгоняла обида и страх за подругу. Но стоило ей сделать шаг вперед, как она тут же отступала на два шага назад. Она ходила к дряхлой старухе-гадалке по фамилии Фейст, раздобыла капли, рассказывала подруге, что дает их мужу. Она была сильно взбудоражена, любовь к подруге подталкивала ее к тому, к чему сама она не чувствовала склонности. Никакой ненависти к своему мужу она не испытывала, и когда она обнимала Элли, как бы хорошо ей ни было, она все равно грустила и плакала, так тянуло ее к мужу. Она все уговаривала подругу: «Подожди меня и будь мне верна. Осталось потерпеть совсем немного». И все это вперемешку с восторженными мечтами о том, что Элли может переехать к ней и они заживут вместе с ее матерью. Какой ужас испытала Грета, при ее-то горячности и чувствительности, когда подруга категорично заявила ей, что не позднее Троицы она должна стать свободной, чтобы целиком принадлежать ей. Грета уныло читала письма Элли, в которых та рисовала заманчивые перспективы: как здорово жить одной, без всей этой беготни, не плясать под чужую дудку, ни на что не обращать внимания. Она видела, что Элли ребячлива, груба и, при всей ее веселости и бесшабашности, холодна как лед. Теперь Грета почувствовала внутренний разлад, она была на грани кризиса. Она чуть ли не обрадовалась, когда все раскрылось и разразилась катастрофа.