– Еще время от времени надо хлопать в ладоши, – сказал им Мендл.

Ребе был в преклонных летах и потому больше хлопал и кричал «ап», а не прыгал.

Кто бы мог подумать, что у вдовы Рейзл руки гнутся во все стороны и что Шмуэл-Берл может ходить на четвереньках вверх тормашками, точно краб? Мендл пытался подтянуться на багажной полке, упал и расхохотался, лежа на полу. Остальные тоже засмеялись, напряжение спало. В их вагоне в конце поезда царило веселье. Голова шла кругом при мысли о том, какой выход даровал им Господь. Они смеялись не как обреченные, а как свободные люди в свободной стране.

Но тут вмешался ребе.

– Даже в самой непривычной ситуации нельзя отступать от законов, – сказал он. – Поэтому, как и по законам касательно пения, женщине положено кувыркаться только в сопровождении другой женщины, а мужчине не положено ловить женщину – хотя мужьям дозволяется подхватывать прыгающих жен.

И часу не прошло, как стало понятно истинное положение дел: ослабевшие от голода и болезней, непривычные к подобным упражнениям, они вдобавок ко всему понятия не имели об акробатической технике, и поезд к тому же еще трясло. Как минимум они нуждались в дальнейшем руководстве. Чтобы им подсказали прием-другой, и уже от этого плясать.

Опечаленный, ребе велел им прекратить эти бесплодные попытки.

– Мендл, – сказал он, – ступай опять к пьяницам и сплетникам. Выведай для нас секреты этого искусства. Сейчас нам даже слепого не обмануть – такой топот стоит от наших неуклюжих кувырков.

– Я?! – воскликнул Мендл и изобразил удивление, точно Моисей, – можно подумать тут был кто-то другой, кто мог бы это сделать.

– Да, ты, – сказал ребе, поторапливая его взмахом руки. – Иди уже скорей.

Мендл не шелохнулся.

Он смотрел на махмирцев так, как мог бы смотреть человек со стороны. Он понимал, что только по Божьему промыслу им пока все удавалось. В сумасшедший дом или туберкулезную больницу – вот куда лучше всего было бы определить эту кучку несчастных, одинаково одетых людей. То, что их приняли за акробатов, было большой натяжкой, невнимательностью, вызванной особыми обстоятельствами, их разоблачат при первом же выступлении. Это нелепая затея. И все же, подумал Мендл, не менее невозможная, чем действительность, от которой они бежали, не менее непостижимая, чем волшебное исчезновение евреев. Если добрые люди Хелма смогли поверить, что вода – это сметана, если крестьянин, проснувшись в то первое утро в постели Мендла, надев тапочки Мендла и подойдя к окну, мог поверить, открыв ставни, что он всегда видел из окна все это, тогда почему бы им не выдать себя за акробатов и не кувыркаться по белу свету, пока они не найдут место, где им будут рады?

– Что я должен выведать? – спросил Мендл.

– Секреты, – ответил ребе, довольно жестко, потому что не было времени говорить обиняками, не было времени объяснять. – Все созданное Богом имеет свои секреты.

– Принеси еще иголку с ниткой, – сказала вдова Рейзл. – И ножницы. И еще что-нибудь.

– Что-нибудь? – переспросил Мендл.

– Что-нибудь такое, – сказала Рейзл. – Бумагу или тесьму. Все, что можно проткнуть иголкой или привязать ниткой.

Мендл удивленно поднял брови. Вдова говорила так, словно посылает его в лавку Кривой Билхи.

– У них есть, – сказала она. – Они же артисты – вечно пуговицы теряют и одежду рвут. – И поцокала языком, потому что Мендл так и смотрел непонимающе. – Эти костюмы, как сейчас, не годятся.

Первое, что заметил Мендл, была валторна, поблескивавшая на столике возле прикорнувшей хозяйки. Он кинулся к ней и уселся рядом. Смотрел в окно на мелькающие за окном деревья и пытался представить за ними затерянные миры. Где-то там, наверно, деревня малышки Иохевед, уединенная усадьба, этакий рай в лесу. На другом берегу широкой и быстрой реки, где собаки-ищейки собьются с еврейского следа.

Мендл постучал по столу, чтобы разбудить музыкантшу, и, оглядевшись, заметил, что все взгляды в вагоне-ресторане устремлены на него. Не то чтобы неприязненные, скорее любопытные, усталые, вопрошающие – как предположил Мендл, – что это за новый человек, который уже так хорошо знаком с этой женщиной.

– Вы? – произнесла она, приподнимая голову, и улыбнулась. – Мой рыцарь в исподнем вернулся. – Остальные снова уткнулись в свои стаканы, она же обвела помещение затуманенным взглядом. – Бармен! – крикнула она. – Налейте моему рыцарю. – Она пристроила голову на локте и чуть сдвинула валторну, чтобы не мешала ей смотреть на Мендла. – Я видела вас во сне, – сказала она. – Вас и Гюнтера. Не буду больше рассказывать такие истории, а то покоя лишишься.

– Я порвал костюм, – сказал Мендл, – единственный. И в самом деликатном месте.

Ее пальцы под столом пробежались по ноге Мендла, от колена вверх.

– Интересно, в каком? – сказала она, пытаясь состроить глазки, что при отяжелевших от спиртного веках оказалось непросто.

– Нитку бы мне, – сказал Мендл, – с иголкой. У вас случайно не…

– Как не быть, – сказала она. И попыталась встать. – У меня в купе, пойдемте со мной. Я вам зашью.

– Нет, – ответил он. – Вы сходите, а я побуду здесь, и еще, если можно, если вы не против, мне ужасно нужен совет.

– После того как зашью, – сказала она. И надула губы, отчего стали заметны долгие годы музицирования. – Это всего в двух вагонах отсюда.

– Идите одна, – сказал Мендл. – А потом поговорим. Может быть, чуть позже вечером я загляну к вам, чтобы закрепить швы. – Мендл подмигнул.

Валторнистка замурлыкала и пошла прочь, стараясь держать равновесие при сильной вагонной качке. Мендл углядел под столом открытый футляр от валторны. Пошарив, нашел в нем тряпку с цветочным узором, влажную от слюны. Поглядывая вокруг с невинным видом, сунул тряпицу в рукав.

– Это называется вольт с поворотом, – сказал Мендл, пытаясь передать номер, как он его понял. Сознавая, что многое было упущено уже во время импровизированного показа в дымном вагоне-ресторане, добрая половина информации забылась по возвращении к махмирцам и вдвое больше утрачено из-за его неуклюжих попыток изобразить трюк.

Шмуэл-Берл, сгорая от нетерпения, попытался его выполнить первым, но доказал лишь – и будет доказывать весь день до вечера, что совершенно не способен рассчитывать время, а тут без этого не обойтись. Как он ни настаивал – а ему очень хотелось поучаствовать, ему велели во время представления бегать по сцене туда-сюда на четвереньках – это он умеет. У вдовы Рейзл, а также у матери Шраги обнаружились проблемы с координацией, и, что неудивительно, у ребе тоже. Ради них Мендл снова сходил в вагон-ресторан – узнать, нет ли номеров попроще. Для Шраги, гибкого как тростинка и прирожденного артиста, он выспросил про более сложные комбинации, над которыми тот мог поработать.

Мендл медлил возвращаться в свой вагон – прикидывал, есть ли еще выход, ведь поезд идет быстро. Что, если спрыгнуть и скатиться по насыпи, как акробат, в низину? Что, если выбрать другой путь в этом кошмаре, придумать план такой же случайный и безнадежный, как тот, в котором он участвует сейчас? И как насчет колес и возможности попасть под них, ввергнувшись в новый ад, но этот по крайней мере своим постоянством гарантирует покой, – насколько проще смотреть в вечность без ожиданий? Вновь и вновь, подставляя лицо ветру, Мендл отказывался делать выбор и шел в следующий вагон. Он протискивался мимо людей, бормоча извинения и улыбаясь, на самом же деле чувства его были обострены, и он зорким орлиным глазом искал какой-нибудь лоскут или потерянную ленточку, что угодно, что Рейзл могла бы пришить.