Выбираясь на свет из канализации, Мендл даже сразу не понял, по какую сторону стены очутился. В Хелмском гетто царила суета. Если бы не лохмотья на всех без исключения евреях, можно было принять это за обычную толпу, как в любом большом многонациональном городе.

– Что такое? В Хелм вернулся цирк? И кондитерские затоварились лакрицей? – поинтересовался Мендл у сиротки Иохевед, хватая ее за руку и преподнося ей на ладони маленькую картофелину, которую она тут же выхватила. Девочка подняла на него глаза, слезящиеся от ветра.

– Мы все будем жить на ферме, надо поторапливаться, не то опоздаем на поезд.

– На ферме, говоришь. – Он потянул себя за бороду, наклонился к ней, пока его лицо не оказалось вровень с ее личиком. – И там будут коровы, которые дают молоко?

– И утки, – ответила Иохевед и побежала дальше.

– Жареные? Или глазированные по-китайски?! – крикнул он вслед, хотя она уже растворилась в толпе, скрывшись с проворством, усвоенным всеми детьми, которые еще оставались в гетто.

Он ни разу в жизни не ел глазированную утку, знал только, что бывает такая. Пробираясь в толпе взбудораженных обитателей гетто, Мендл мечтательно гадал, какова она на вкус: как когда вгрызаешься в яблоко в карамели, или корочка у нее нежная и темная, как на обмазанном желтком хлебе. И пока он спешно искал ребе, от таких мыслей сводило живот.

Приказ был коротким: брать с собой в поезд лишь самое необходимое. Большинство жителей собирали в дорогу скудные запасы еды, кое-какую одежку да пару-тройку фотографий. То тут, то там в буханку хлеба закапывалось колечко с бриллиантом, жемчужное колье змейкой заползало в шерстяной носок.

Истолковать подобное требование хасидам Хелма было отнюдь не просто. Как и во всяком городе, где живут хасиды, здесь сложились две отдельные группы. В Хелме их называли «ученики Мекиля» и «хасиды Махмира». Ученики Мекиля жили разболтанно, соблюдали обряды не строго, притом что буквы закона держались. Из-за простоты ритуалов и налета эпикурейства в поклонении Богу у них было больше сторонников – их насчитывались тысячи.

Хасиды-махмирцы, напротив, отличались крайней строгостью. Если пост полагалось держать один день, они воздерживались от еды за день до этого и морили себя голодом еще целый день после – на тот случай, если вдруг в исчислениях по лунному календарю они просчитались в фазах луны. Так же, как к постам, относились они и к остальным предписаниям еврейского закона. И усердствовали даже не вдвое, а втрое, порой отключаясь еще до двенадцатого[10] бокала вина, которое полагается на седере в Песах. Подобное рвение требует самоотверженности. А учитывая большую продолжительность их праздников – до трех недель кряду, – отнимает и немало времени. Махмирских хасидов, включая детей, насчитывалось менее двадцати человек в тот день, когда закрыли гетто.

Поначалу передававшийся из уст в уста как слух, указ привел людей в замешательство. Обитатели гетто пытались подключить логику, основываясь на пересудах, недоверчиво пощелкивая языком. Отцы семейств терли виски и, зажмурив глаза, пытались отыскать рациональное зерно в такой прямо-таки из ряда вон выходящей ситуации.

Чтобы как-то успокоить своих перепуганных собратьев, главе мекильцев пришлось издать собственный указ. Взобравшись на товарный вагон и опираясь на ручку метлы, которую взамен трости красного дерева для него подпилили и любовно отполировали, он пояснил, что «необходимые вещи» означает все то, что может понадобиться для обустройства дачи. В ответ на вопрос, который выкрикнул кто-то из толпы его последователей, он объяснил, что дача предположительно будет без мебели. Закончив речь, он для вящей убедительности пристукнул метловищем – гулкое эхо под его ногами прокатилось по пустому чреву вагона.

И мекильцы отправились паковать кроватные рамы и комоды, гамаки и шезлонги – все, что семьям может пригодиться на новом месте. Раввин же махмирских хасидов в своей запредельной строгости (а также наперекор мекильцам, допускающим постыдные поблажки) истолковал «необходимое» как ничего, кроме исподнего, ибо все остальное – излишнее украшательство.

– Даже наши талиты? – спросил Файтл, немало удивившись.

– Даже волосы на бороде, – ответил ребе, принимая во внимание суровость их положения.

Его последователи содрогнулись, все, кроме Мендла – тот был занят: раздавал кучке собравшихся картофелины. Никто не ел. Все ждали благословения от ребе. Но он отказался от своей доли:

– Лучше отдам кому-нибудь из мекилей, они не привыкли к воздержанию.

И все, как по команде, протянули свои картофелины Мендлу, чтобы он и у них забрал.

– Ешьте, ешьте! – сказал им ребе. – Вы ешьте, а я порадуюсь, глядя на вас. – И улыбнулся своим последователям: – Даже рабби Акива[11], да будет благословенна его память, почел бы за честь иметь таких учеников.

Махмирцы поспешили в свои тесные квартирки, мужчины сбрасывали длиннополые лапсердаки и талиты, женщины складывали платья и убирали их в комоды. Файтл – руки у него дрожали, в глазах стояли слезы – принялся состригать свою бороду, понемножку, клочок за клочком.

– Почему не одним махом? – предложила его жена Захава. – И делу конец.

Но он был не в силах. И все щелкал ножницами, как парикмахер, который добивается, но никак не добьется совершенства. Захава расхаживала взад-вперед по клочкам волос и полосам солнечного света, лишить которого обитателей гетто не удалось. Впервые за время замужества Захава оставила дома головной платок и, хоть и не было в том необходимости, заперла за собой дверь.

Они вернулись к временной платформе и обнаружили, что ученики Мекиля волокут с собой матрасы, блюда и туго набитые чемоданы, из которых выбиваются рукава и воротнички. Одна девочка держала в руках любимую собаку, чахлый вид которой поражал, хоть она и выглядела намного здоровее своей хозяйки. Махмирцам претило столь вольное толкование. Земной указ, даже если он исходит от мучителей, следовало воспринимать буквально, иначе захватчик решит, что евреи не так благочестивы и в отправлении своей религии.

Махмирский ребе на всякий случай велел своим последователям держаться подальше от таких язычников, чтобы, не дай Бог, какого-нибудь махмирца, с непокрытой головой, дрожащего в одном исподнем, не причислили к этой ораве. И они пошли прочь в своей убогой одежде, и женщины ничуть не стеснялись, ведь призыв к подобной нескромности исходил из уст их учителя.

Даже последний вагон для ребе был недостаточно далеко.

– Идем, – сказал он, проталкиваясь сквозь толпу к тоннелю, который был – и в то же время не был – Хелмом.

Хотя там были рельсы, и тоннель, и временная платформа, недавно сооруженная врагами, все это на самом деле частью города не было. Гронам самолично позаботился об этом, когда по краю леса только начали прокладывать первые железнодорожные пути. Он поклялся, что ни один поезд не пройдет по Хелму (поклялся, как он думал, без риска – во всяком случае тогда вопрос так не стоял). Сверившись с картами и контрактами и попрепиравшись малость из-за того, как лучше отмерять расстояние в шагах: от пятки до носка или от носка до пятки, Мудрецы обнаружили, что холм, сквозь который рабочие роют тоннель, очень даже часть Хелма. Они всполошились, заспорили, кричали до хрипоты на том бесконечном собрании. Время приближалось к полуночи, когда Гронам выдвинул план.