Польщенный до глубины души, Бартли побрел прочь хвастаться, что лорд Уильям говорил с ним, совсем как в прежние годы, так же сердечно, как всегда.

Воцарившаяся тишина красноречиво свидетельствовала о молчаливом согласии господина и госпожи.

— Очень любезно с вашей стороны, — одобрительно заметила Сора. — А он действительно учил вас ездить верхом?

— Все приложили к этому руку, — ответил Уильям, вытягивая ноги к огню. — Если ему хочется вспомнить о том, как он учил меня, я не буду лишать его этого.

Сора улыбнулась и провела пальцем по губам, чтобы стереть улыбку. Ей казалось, что улыбка на лице не очень подходит к образу хмурой домоправительницы.

— Вы спрашивали меня, милорд?

— Вы сейчас смеетесь?

Она чуть сильнее потерла пальцем по губам.

— Смеюсь вовсе не над вами. Но вы сделали этого! старика таким счастливым!

Голос Уильяма зазвучал равнодушно.

— Теперь я могу любого осчастливить только тем, что заговорю вежливо.

Улыбка разом исчезла с ее лица.

— Тогда будьте поприветливее, милорд.

— Ну да, — задумчиво произнес он, — а когда вы выражаете недовольство слугами, вы необычайно мягки и учтивы? Когда вас раздражаю я, вы вспыхиваете от ярости.

— Потому что я жду от вас большего!

— Почему?

— Милорд, — промолвила Сора, с трудом сдерживая себя, — вы воин. Как вы поступаете с солдатом, который потерял ногу?

— Нахожу ему иное применение.

— А если он не хочет учиться своему новому ремеслу?

— Тогда пусть нищенствует.

— Это жестокий мир. А что вы скажете о человеке, у которого было все — любящая семья, дом, достаток в еде — и которому вдруг пришлось самому о себе заботиться? Что вы скажете о человеке, который не желает как-то облегчить ношу тяжелых обязанностей, свалившихся на плечи его отца, который забросил своего сына?

— Хватит! — Голос Уильяма, звучавший сначала на уровне ее лица, пророкотал у Соры над головой. В порыве гнева он вскочил на ноги. — Господи, кто вы такая? Святая Женевьева, вернувшая милостью Божьей зрение своей матери? Возможно, слепота представляется вам ерундой, но вы не испытали этого.

— Это настолько большая трагедия, насколько вы ее делаете такой.

— Но все, что есть у меня, связано со зрением. Вы же сами сказали, я воин. Рыцарь! Я должен сражаться, чтобы защитить мой дом, мою семью, моих людей. Теперь я им бесполезен!

— Да, разве? — Сора успокоилась, она снова прочно стояла на ногах. — Разве вы улаживаете их ссоры, вершите суд в случае их проступков? — Уильям не ответил, и на ее лице снова появилась улыбка. — Вы же славитесь как справедливый судья. А обучение своего сына вы передали другим людям? Он же взрослеет и тоскует без вас, жаждет вашей поддержки. Вашему отцу просто необходим человек, с которым можно было бы посидеть, поговорить, посоветоваться. Вашими людьми надо руководить. Без вашей твердой руки они превращаются в стадо заблудившихся и жалобно блеющих овец. Вы пожинаете то, что посеяли, милорд. Ваши владения полны боготворящих вас людей, но все ваши прежние добрые дела скоро забудутся, если вы не сделаете над собой усилие, чтобы не дать умереть вашей славе.

Слушая ее речь, Уильям жалел о том, что он столь безупречен. Та его часть, которая требовала равенства для других, желала этого равенства и для него самого. Ему хотелось опровергнуть слова этой женщины, заявить, что его уход в себя и одиночество оправданы. Потеряв самообладание, он спросил:

— А были ли вы когда-нибудь в отчаянии, когда вам так необходимо было участие других? А те, которые любили вас, боялись прикоснуться к вам в вашей немощи? Как будто прикосновение причинит вам боль? Приходилось ли вам лежать ночью в одиночестве и чувствовать, как стены смыкаются над вашей постелью, ощущать, что ваше собственное тело стало вам темницей?

У Соры навернулись слезы, и горло сжалось от знакомых чувств, но он продолжал:

— Вы скрипите тут, как слишком старая и слишком высохшая изнутри женщина, неспособная понять слабость плоти. Вы никогда не любили мужчину, не держали в руках ребенка. Как вы говорите, так вы, наверно, ни разу и не согрешили.

Ножки его кресла громко стукнули о пол, когда он упал в него, а на Сору нахлынула и сдавила ей сердце неожиданная близость его переживаний. Она пыталась заговорить, но не могла: утешение было не более чем шепотком, осколками рассеянном в ее сознании, сжатым в ее груди.

— Что вы делаете? Молитесь за меня? — Голос Уильяма резко хлестнул ее, потом вдруг задумчиво смягчился. — Молитесь за меня? — Пальцы его нетерпеливо отбили дробь на подлокотнике кресла. — Вы молитесь за меня?

Она продолжала молчать, и он снова бросил ей: — Вы монашка, не правда ли?

— О Боже правый.

— Разумеется. — Он щелкнул пальцами. — Мне надо а было сразу это понять. Это логично. Только монашка могла навести такой порядок в доме.

Сора словно задохнулась при этих словах и принялась похлопывать ладонями по своим вспыхнувшим щекам.

— Ваш отец…

— Поклялся, что сохранит вашу тайну? Ну так что же, мадам, вы явились сюда, чтобы учить меня?

Она вздохнула и улыбнулась. Это проявление живости его ума и веры в собственные умозаключения несколько развлекли ее.

— Я здесь, чтобы учить вас, — признала она. — Я обучаю слепых.

— И у вас есть все основания говорить так, словно вы какая-то святая. Вы ни разу не согрешили, не так ли? Вы никогда не обнимали возлюбленного, никогда не вскармливали ребенка.

— И никогда не буду. — Она прикоснулась к своему бесплодному чреву и почувствовала острую боль человека, который желает большего. — Старая дева без каких-либо надежд на завтрашний день.

Уильям сочувственно прикусил губу. Он хотел ее немного подразнить, но уж никак не собирался бередить открытую рану.

— Разве это был не ваш выбор — уйти в монастырь?

— Если бы у меня был выбор, я выбрала бы мужа и семью.

Пораженный отчаянным криком родственной души, Уильям постарался вложить в свои слова какую только мог теплоту.

— Я не смогу помочь вам с мужем, мадам, но мы теперь ваша семья.

Тронутая его великодушными словами, Сора откликнулась:

— Спасибо, Уильям.

Он улыбнулся.

— Уильям? Вы будете звать меня по имени, только когда вы довольны мной?

— Милорд! — неуверенно поправилась она, смущен ная этой своей оговоркой.

— Мне понравилось. Это напомнило мне о матери.

— О вашей матери? — Она была поражена его слова ми, чувство неудовольствия овладело ею. Ей было девятнадцать, она была самым жалким из живущих на земле созданий, незамужней женщиной — и вдруг его мать?