— Истинно. Попасть в беду, как блудный юный сын, что позволит мне снова выкрутиться так же легко. Больше свободы, нежели у присутствующего здесь сэра Уильяма, несущего на плечах бремя всего ордена, а орден получает указания из Англии.

— Клифтон — праведный капеллан в Баллантродохе, — проворчал Древлий Храмовник. — Он дал мне дозволение вернуться в Рослин до поры освобождения моих чад, понеже новый шотландский магистр Джон де Соутри будет выполнять то, что повелит ему английский магистр де Джей. В сей паре англичане первые, а храмовники вторые. Се де Джей ввергши моего мальчика в Тауэр.

— Это я понимаю достаточно хорошо, — произнес Брюс, кладя ладонь на плечо старого храмовника. Как и все присутствующие, он знал, что попавшие в Тауэр редко выходят оттуда живыми.

— Если Господь на стороне правды, то вы будете вознаграждены… как бы вы сказали? Тосетьне?

— Недурно, государь, — отозвался сэр Уильям. — Мы еще соделаем из вас шотландца.

На миг воздух сгустился, а Брюс застыл, не издавая ни звука.

— Я шотландец, сэр Уильям, — в конце концов проронил он сдавленным голосом.

Момент раскорячился, как ворона на суку, но это был сэр Уильям, учивший Брюса ратному делу с мгновения, когда его крохотная ручонка смогла как следует обхватить рукоять меча, и Брюс знал, что старика не устрашит насупленный юнец, граф он или нет.

Он питал симпатию к Древлему Храмовнику. С момента утраты Святой Земли орден мыкается по миру, и хотя присягал на верность только Папе, сэр Брайан де Джей — tulchan[16] в руках короля Эдуарда.

В конце концов Брюс чуть обмяк и улыбнулся невозмутимому, бесстрашному лику старца.

— В общем, завтра мы поохотимся и узнаем, охотятся ли за нами в свою очередь, — сказал он.

— Право, это вы толковито, — восхищенно выпалил Сим. — Ох, аки вы наостривши смышление, слухая вашу светлость, будьте уверены. И все едино, есть на той примке пятель. Оный Бьюкен может попытаться пересолить ваше хлебово, и охота есть самое подходящее для того место.

— Что он сказал? Примка? Пятель? — вопросил Брюс.

— Он приветствует ваш разум, острый, как клинок, государь, — саркастически перевел Киркпатрик на французский, — но объявляет о загвоздке. Бьюкен может попытаться испортить дело — пересолить вашу похлебку.

Брюс проигнорировал тон Киркпатрика, и Хэл понял, что этому человеку — уже не слуге, но еще не равному — такие вольности дозволительны. Этот Роджер Киркпатрик — сумрачный, нелюдимый от века — кузен юного Брюса, безземельный рыцарь из Клоузберна, где господствует его тезка. У сего же за душой ровным счетом ничего, и он привязан к состоянию графа Каррикского, аки вол к плугу. И так же уродлив, отметил про себя Хэл, — человек с вечно бегающими глазами, вынашивающий в темных глубинах потаенные мысли.

— Пересолить мое хлебово, — повторил Брюс и рассмеялся, добавив по-английски: — Право, Бьюкен может устроить это на охоте — щепотка стрел, чуток просыпавшихся арбалетных болтов… Вот потому-то мне и нужна горстка ваших всадников, Хэл Хердманстонский.

— У вас и своих есть толика, — указал Хэл, и Брюс улыбнулся, ощерив передние зубы, как хорек.

— Имеется. Аннандейлские, принадлежащие моему отцу и не вполне следующие за мной. Мои собственные люди из Каррика — добрые пехотинцы, горстка лучников и малость верных латников. Ни один не обладает умениями ваших плутов, и, что важнее, всех их тотчас распознают как моих собственных. Я хочу, чтобы Комины обеспокоились тем, кто есть кто, — особенно человек Бьюкена, некий Мализ.

— Сказанный с лицом как у горностая, — подсказал Киркпатрик.

— Мализ, — отозвался сэр Уильям, — Белльжамб. Брат Фаркуара, коего Эдуард Английский в этом году соделал архидиаконом Кейтнесса.

— Мерзопакостная свинья, — проговорил Киркпатрик. Лицо его напоминало маску ярмарочного фигляра, и Хэл едва не расхохотался, но благоразумно прикусил язык. Мысли у него в голове закружились круговертью.

— Убийства в секрете, — сказал он вслух, внезапно подумав, что не знает, спрыгнул бы его отец к Брюсу или к Баллиолу. Возможно, он взял бы сторону короля Иоанна Баллиола, Тум Табарда — Пустого Камзола, как по-прежнему законного короля шотландцев, оказавшись в лагере Баллиолов и Коминов. Хэл же, судя по всему, угодил к Брюсу — хотя каким образом, все равно загадка.

Сэр Уильям увидел уязвленное выражение лица Хэла. Он благоволил этому парню, родственнику и тезке его томящегося в оковах внука, и возлагал на него чаяния. При мысли о внуке в груди его всколыхнулась волна гнева на сэра Брайана де Джея, послужившего орудием отправки его сына в Тауэр. Он и внука Генри туда запроторил бы, подумал Древлий Храмовник, да не тут-то было; он ненавидит Сьентклеров за их влияние в ордене.

Хвала Всевышнему, вознес сэр Уильям, что внука Генри держат в пристойном английском поместье, дожидаясь дня, когда Рослин заплатит за его освобождение. В глубине души, заметенной холодными снегами зимы, он знал, что живым его сын из Тауэра уже не вернется.

И все же самым тяжким бременем у него на сердце лежало иное: судьба ордена, который — да возбранит сие Христос — де Джей может поставить на службу Длинноногому. День, когда Бедные Рыцари выступят против собратьев-христиан, будет днем их погибели — эта мысль заставила его тряхнуть убеленной сединами головой.

— Брань и в лучшем-то случае дело худое, — рек он, ни к кому в частности не обращаясь, — но усобица меж народом одной державы куда хуже.

Брюс, взиравший долгим взглядом на лиловую рубаху, встрепенулся и кивнул Киркпатрику. Сумрачно вздохнув, тот отдал ее. «Подобающее одеяние, чтоб трясти гузкой, — свирепо подумал Хэл. — Я связал себя путами с человеком, думающим чреслами».

В день, когда Бьюкен и Брюс пришли в Дуглас, припомнил он, было празднество Святой Димфны.

Святой покровительницы безумцев.

Замок Дуглас, позже в тот же день

Канун праздника Святого Брендана Путешественника, май 1297 года

Они ждали государыню, рыцарей, слуг, борзых, охотников и всех прочих, бестолково толпясь и обходя стороной уже разгорячившихся коней. Собаки скакали и вертелись, натягивая поводки, так что выжлятникам приходилось, ругаясь, распутывать сворки, дабы посадить их в деревянные клетки на подводах.

Пряженик с двумя громадными дирхаундами, высившимися по обе стороны от него, как статуи, обернулся, чтобы свысока ухмыльнуться Псаренку. Берне — доезжачий — вверил псов чужака под опеку Пряженика, потому что Псаренок — меньше чем ничто, и теперь Пряженик считал себя выше всей суеты и замешательства, сжимая в каждом кулаке по поводку больших гончих, благодаря ему недвижных, как камень. Псаренок знал, что Пряженик-то тут вовсе ни при чем, все дело в толкущемся поблизости великане Лисовине Уотти.