когда бревном, брошенным в жидкий металл, как где-нибудь в доках Санта-Моники, где плавят корпуса старых судов, я изгорел и обуглился в своем страхе за сотую долю секунды, ничего не слыша вообще, с какими-то свинцовыми пробками в ушах, а потом посмотрел в иллюминатор — тот дал очень туманную картинку. Может, на древних фотопластинах, выполненных с помощью астрографа, так и выглядела планетарная жизнь, скоплением сияющих штрихов, я не знаю. Но или начальная скорость была так велика, или моего жизненного знания не хватило — только я не сумел вообще понять, что я, собственно, вижу. Все, понимаете, смазано. Точно локтем провели по сырому полотну. Такая картина маслом. Авангардизм.

Легкость, с которой прошел старт, страшно меня удивила. Надо сказать, что вопреки моим ожиданиям в кабине не произошло никаких серьезных изменений. Возникло ощущение, будто та самая железная рыцарская перчатка вдавила меня в кресло. Вдавила — и выдавила. Создалось впечатление, будто я сижу где-нибудь… ну, в уютном холле, что ли… где-то на твердой земле.

Первые несколько секунд до выхода из атмосферы движения практически не ощущалось. Я сделал все, что от меня зависело. Теперь оставалось только одно — довериться силе инерции, гравитации и удаче. Я освободился от ремней безопасности и прошелся по отсеку, посматривая в иллюминаторы, расположенные по бокам, снизу и сверху. Картина была другая. В пульсирующих красных кругах, расходящихся перед моими глазами, стояло недвижимо черное пространство, усыпанное бессчетными сверкающими точками.

Первый раз в жизни я увидел «нечто красное черного цвета». Невероятный, уму непостижимый абсурд. Земли не было — она оставалась за кормой ракеты; Марса не было тоже — как всего, что тебя дожидается впереди. Я был посередине. Далеко впереди всех живых и, видимо, глубже всех мертвых. Я находился вне понимания. Я оказался именно там, где хотел: вне. То есть планово все шло как будто неплохо.

Я включил свет, уселся за стол и сделал первую запись в бортовом журнале, затем произвел некоторые подсчеты времени и расстояния, которые показали, что через три часа мы с ракетой, которая сделалась частью меня, чем-то вроде драконовой кожи, выходим на беговую дорожку, где за ленточкой финиша будет означено «Марс». Время от времени я производил наблюдения с помощью телескопа, укрепленного на внешнем борту ракеты. Результаты обескураживали. Нет, я еще не был охвачен паникой, не грыз свои красивые локти в досаде. Я пока еще просто чего-то не понимал. Очевидно, какой-то детали. Все шло, как должно было, за исключением одного: траектория полета не совпадала с расчетной. Пока еще на ерунду не совпадала. На что-то красное черного цвета. По идее, к этому времени она уже должна была постепенно выпрямляться, только на практике или этого не происходило, или я того не видел.

Я отошел от телескопа и взглянул в нижний иллюминатор.

Подо мной — Луна, ее было замечательно видно из открытого космоса, не замутненного атмосферой, с расстояния на семьдесят две тысячи миль короче обычного. На сияющем диске четко выступали горы Тихо Браге, Платон и Коперник, отчего темные образования лунных морей — тени от моря Ясности и моря Спокойствия — казались еще глубже. Рваные цепи Апеннин с Алтаем открылись моему взору четче, чем через самый мощный телескоп. Меня охватило чувство дурашливого восторга, медленно переходящего в цепенеющий ужас. Затылок заныл, и по нему воровато побежали мурашки.

Прошло еще три часа; я все сидел, не сводя глаз с этого страшного чуда. В сорока девяти тысячах миль от Луны сидел человек в железной драконовой коже. Я, летящий в ракете. А казалось, что стоящий на месте.

Теперь вид Луны в моем иллюминаторе вообще не поддавался никакому описанию. Она росла, и вместе с ней росло мое беспокойство. Желто-белая, грозная, мертвая, с этими кошмарными тенями двух глаз подо лбом остывшего черепа, с выломанным носом и в полуулыбке насмешника. Не хватало только косы вострой да сиротского плащика. Она насмехалась, как Смерть, которую прежде изображали нищенкой, бредущей среди разоренного мира! А траектория полета уходила от заданного направления все ниже. Не знаю, что должен испытывать человек с открытыми внутренностями, до которых дотрагивается холодный хирургический инструмент. Но когда я физически ощутил на себе наваждение этой улыбки из желтого серебра, то обмер от такого прикосновения. Она мне сказала: не только Джимми, но и ты пролетел, Карсон Нейпир.

Стало ясно, что красивая сказка досказана до конца, а мне уже никогда не добраться до Марса.

Целый час ушел на проверку всевозможных расчетов, но я так и не смог обнаружить причину ошибки. Выключил освещение, чтобы через нижний иллюминатор еще раз рассмотреть Луну повнимательнее, почувствовать скальпели-ножики в своем открытом животе. Но она пропала! Тогда я подошел к левому иллюминатору и снова направил бинокль на пустое пространство.

Знаете, как выглядит панический ужас зримо?

Сейчас расскажу. Слева по борту проплывал фантастический мир. Это была Луна в двадцати трех тысячах миль от ракеты. И я, сумасброд, фантазер, дилетант-испытатель, который должен был обходить ее по красивой дуге, — по красивой прямой на нее мчался! Мчался со скоростью тридцать шесть тысяч миль в час!

Рванул к телескопу. За считаные минуты, побив все свои личные рекорды по быстроте вычислений, я совершил в уме несколько подсчетов. Следил, как изменялась траектория полета, тут же сопоставляя расстояние до Луны со скоростью движения ракеты. В результате выяснилось, что у меня имелись некоторые шансы избежать столкновения. Некоторые. Которые рассчитываются в сотых балла и не зависят от тебя. Не от мозгов моих зависели, а от драконовой кожи — от самой ракеты. Она могла вырваться из поля притяжения Луны только благодаря своей огромной скорости. Могла вырваться. А могла — нет. И именно эта желтая глыба… Нет, была она никакой не серебряной и не желтой! Может, меня настиг момент временного умопомешательства, но она оказалась серо-коричневой, как засохшая кучка дерьма, как тюфяк под моим старым сеттером Бобби в старом доме из очень старой жизни.

Эта мертвенная глыбища, несшаяся на меня с сумасшедшей скоростью, наложила свою резолюцию на мое путешествие. Скорее всего, кто-нибудь из «великих считателей», физик или астроном, снабжая меня исходными данными, не там поставил запятую. Как только я понял это, все встало на свои места.

Почему-то, вот забавно, мне вспомнился рассказ одного полиграфиста о первой в мире Безукоризненной книге. До сих пор ведь никто еще не издал такой книги, в которой бы не нашлось ни единой ошибки. И вот одно крупное издательство как-то раз и решило ее создать. Целая