сладко. — Бы. Если бы на ней присутствовали кислород и растительность, необходимые для метаболизма.

— Деревья! — вдруг выдохнул, едва ль не засветясь той газосветной трубкой, милый мой Ральф, у которого тоже случались не только житейские озарения, но выхлесты знаний из области неприкладных наук. — А что если там гигантские деревья, которые в огромных количествах поглощают углекислый газ и дают условия для дыхания высших форм жизни?

— Умница, — трижды хлопнул в ладоши Карсон Нейпир. — Тогда эти деревья должны достигать тропосферы! И тогда то, что ученые всего мира по наивности принимают за облачность, скорее всего, по предположению господина Ральфа, является просто кипенью цветущих деревьев? Ну, всю дорогу они там цветут, на сколько миль вверх? А? Не считали? Возьмите, сосчитайте, — он утомился иронизировать и подытожил: — Пятнадцать миль вверх? Абсурд. Венера исключается. Поэтому я и остановил свой выбор именно на Марсе.

Мы обсуждали его затею весь день и полночи, словно хором сошли с ума. А утром он отправился на гидросамолете «Сикорский» к острову Гваделупа.

С тех пор я обычным образом с ним больше не встречался.

Но благодаря удивительным свойствам его невероятного дара нам удавалось все время поддерживать телепатическую связь. Он меня вряд ли слышал. Мне так казалось, хотя никаких диалогов мы не вели. Но я ощущал его очень ясно. Иной раз просто вгрызался. Я видел все его лица, которые он на себя надевал, разные по обстоятельствам, физиономист! Я слышал его красочную брань, такие изящные непристойности, которые уж и не знаешь, как и расценивать. Я видел мир его глазами, и плакал, и смеялся, и трясся в волнении при виде темноглазой красавицы с горделивой посадкой головки. О-о! Однажды я тоже ее полюбил, принцессу народа с деревьев! И тоже с иронией разговаривал с ее библейским папой, королем страны Вепайя! И тоже называл тот период своей жизни «деревянным».

Не раз перед моим мысленным взором возникали очень странные картины. Не реального мира. И не иллюзий. Не созданные эмоционально… и не так чтобы часто приходящие к вам во сне.

Когда я впервые при таком контакте почувствовал запах — а это оказался отвратительный запах жженой резины, — я понял, что моя собственная частная жизнь завершилась. Потом появился вкус соленой оливки…

Да, моя частная жизнь завершилась. Не потому, что я превратился в вегетативный придаток от грандиозного человека с несгибаемыми жизненными позициями, стал профессиональным медиумом и поведал миру об удивительных приключениях Карсона Нейпира. А потому что помимо воли вдруг сам открылся этим свежайшим ветрам, которые продували меня и во мне путешествовали, напитывая фантастическим светом, как электричество, бегающее по шнуру.

II. На Марс

Картина маслом. Через три часа после отправки из «Тарзаны» я сажаю свой гидросамолет в бухте, закрытой от ветров, на берегу безлюдной Гваделупы. Мексиканское судно, арендованное мной для перевозки людей, грузов и снаряжения, мирно покачивается возле пристани. Красота. Бухта, повторяю, закрыта для ветров, а ветерок волосы треплет. Видимо, это нервное. Чье-нибудь. Не ветер имею в виду, а именно волосы. Папа рассказывал, что у некоторых взвинченных особ они просто так и шевелятся. Тогда все объяснимо и с научной точки зрения. На берегу меня встречали взвинченные механики и их взвинченные помощники, самоотверженно трудившиеся на протяжении долгих месяцев, для того чтобы приблизить этот сказочный день. Они взвинчены, страшно волнуются и так наэлектризованы, что от них ото всех у меня на голове шевелится грива. Несправедливо, мы так не договаривались, да делать нечего. Тэк-с. Прощай, милая Либби. Обозрим просторы. Прощай, дорогая Лиззет. Возвышаясь на целую голову над толпой, я мог рассчитывать на преимущества. А они должны заключаться не только в несуществующем ветре. А еще в том, что, не имея помех впереди, мой орлиный взор сразу разглядит Джимми Уэлша — единственного бледного американца среди них, смуглых метисов, взвинченных радостью.

Я подрулил ближе к пирсу и припарковался. Нет: как грамотно говорили на курсах по воздухоплаванию, зашвартовал самолет. Для меня тут же спустили лодочку. Еще б не спустили. Я бы живо тут все завинтил из недовинченного. Меня не было всего около недели, большую часть которой пришлось провести в Гуаймасе в ожидании ответного письма из «Тарзаны». Но здесь, где еще не должны были успеть соскучиться, меня встретили так, будто я был их пропавшим братом, восставшим из могилы. Ну столько радости! Правда, я нигде не увидел духового оркестра. Зато встретил юных официанток, остреньких, как перчик чили, оставивших вахту в буфете Космоцентра, чтобы, как были, с подносами, посмотреть мне в глаза и, если повезет, заполучить пуговицу с моего альпакового пиджака цвета чайной розы, их любимого.

Да в глаза не они одни тут смотрели. Многие, не скрою. Это бесподобное ощущение — вломить своим бешеным удивлением по сетчатке небесных глаз первого человека, который на свои средства… нет, за свои кровные деньги… «Непра-правильно». Как любят говорить и Либби, и Лиззи, и Гуэтьерэс, три самых совершенных создания из буфета для технического персонала, ограничивших свое человеческое формирование «Алисой в Стране чудес» и никогда не умничающих, «пра-правильней» будет сказать: «Человек просто фантастически выложился ради прогресса!» Вот как встречать было надо. С пониманием миссии. Они — моей, я — их.

Мы столько месяцев работали вместе, что между нами установились очень теплые взаимоотношения. И вот теперь мы будем вынуждены разлучиться. Навряд ли нам доведется встретиться когда-нибудь еще. Завершится мой последний день на Земле, и я сделаюсь для них так же недостижим, как погребенный кумир или самый рядовой усопший, который покоится под холодной плитой.

Нет, правда, какое-то время я еще буду им виден на фотопластинах старого Хукера — может, даже как штрих. Это радовало.

Или, может быть, я приписывал такие глубокие чувства своим сотоварищам потому, что и сам переживал нечто подобное? Говоря откровенно, я догадывался, что последний день на Земле будет самым тяжелым во всем этом предприятии.

Мне доводилось общаться с самым разным народом, самые лучшие по-человеческим меркам качества нашел у мексиканцев, пока они не бывали испорчены чересчур тесными контактами с категоричными и прагматичными американцами.

Да, ведь еще оставался Джимми Уэлш.

Я прощался с ним, как с родным братом. Он долго, наивно уговаривал меня взять его с собой, и я понимал, что он не расстанется с этой надеждой до последней минуты. Но, к великому сожалению, у Карсона Нейпира имелся ряд принципов, с которыми горячее желание Джимми никак не совмещалось. Один из моих базовых постулатов таков: без крайней надобности нельзя рисковать ничьей, кроме собственной,