себя в квартире («а я – на дачу»). Но ни на какую дачу не уехала. Две ночи они гуляли по Москве, взявшись за руки, потом – и вот тут уже ее откровенная вина – она как-то так умудрилась сделать, что они поцеловались, и целовались еще сутки. В восторженной панике она позвонила своей хорошей подруге – секретарю в учебной части. Той было восемьдесят два, но она мыслила и поступала разумнее многих. Подруга сказала: «Мальчик молодой, полный сил, что ты ему нервы мотаешь». К сожалению, сугубый реализм подруги перевесил собственное Татьянино ощущение, что с интимом надо повременить. Она решительно уложила его в постель в ту же ночь. Всё получилось, и он даже не понял, что для Татьяны это было так же ново, как и для него. Но вот позже, когда они расставались, он предъявил ей счет за свою поспешно оскорбленную невинность. Впрочем, он тогда все хорошее редактировал до противоположности.

Роман продолжался два с половиной месяца. Конечно, мама обо всем узнала. «Ты понимаешь, что это ненадолго?» – спросила она Татьяну. «Конечно! – ответила Татьяна, не исключая, что вдруг навсегда. – Сколько ни будет – всё мое». «Ну-ну», – сказала мама. Но она истосковалась по любви для дочери не меньше самой дочери, поэтому лишь молилась о том, чтоб не узнали. Хотя формально он уже не был школьником, и восемнадцать исполнилось, но тем не менее.

Август был прекрасен. Потом стали съезжаться поступившие одноклассники и новые ребята. В сентябре он разрывался между ней и увлекательными хлопотами, которыми всегда полна сентябрьская жизнь первокурсника. Она очень ревновала его ко всем девочкам, все время старалась куда-то увезти, один раз даже в Загорск. Впечатление от поездки осталось смутное. Обоим казалось, что в электричке все на них смотрят и всё понимают, потом ему неожиданно почудились мамины московские знакомые, он убежал в соседний вагон и сидел там до самого Загорска. В лавре они и вовсе растерялись, потому что только здесь Татьяна сообразила, что, строго говоря, их связь не совсем моральна. Она не была уверена, что верит в Бога вот прямо так буквально, но «что-то там такое есть» никто не отменял.

В октябре он стал отдаляться. Чем больше она старалась угадывать его желания и поддерживать любое его мнение, тем сильнее его это раздражало. Он начал писать стихи, вступил в какой-то клуб и все время проводил с этими одноклубниками-поэтами, среди которых, конечно же, было много девушек.

Самое интересное, что он ее покинул не из-за девушки, а, так сказать, по совокупности. «Я всегда старался говорить тебе, что я тебя люблю, — сообщил он ей по телефону, сделал паузу на Татьянино поспешное «да-да» и закончил: — Теперь я этого сказать не могу». Это был довольно изысканный эвфемизм на «я тебя больше не люблю», занятия в поэтическом клубе не прошли даром.

Она положила трубку и неожиданно для себя закричала, хотя вообще умела сдерживать эмоции. Вошла мама, посмотрела на нее и ушла. «Ты же понимала, что это ненадолго», — сказала она позже.

С тех пор у нее больше никого не было.

Для Левы настали скучные дни. Сначала за поход к Константину и общую тенденцию к неповиновению была наказана Катя. Ее на неделю оставили дома; периодически Лева слышал с соседней дачи ее рев.

Потом отдалился Вова. То есть сначала он, наоборот, все время заставлял Леву фехтовать с ним, но потом остыл к этому занятию. И просто так общаться с Левой перестал.

Гуляли они с матерью мало: все время шли дожди. Да и прогулки потеряли свою ценность: они больше не давали ему возможности чинить дорогу, потому что мама заводила его все дальше и дальше, в те места, где дорога не нуждалась в починке, — но где Татьяна могла случайно встретить Константина, чей остроносый профиль в тяжелых очках преследовал ее воображение. Она влюблялась редко, но надолго и была в чувстве своем терпелива — осень, зима и весна, проведенные в разлуке, не ослабили его.

Лева уже стал подумывать о крайней мере: рассказать Вове о своей стране, — но тут случилось неожиданное: его взяли в бузинную войну.

Бузинные войны велись в поселке уже третий год. Две команды набирали ягоды бузины и обстреливали друг друга через трубки, сделанные из полых стеблей неизвестного растения, которое в изобилии росло по канавам поселка. Вот и все развлечение, если посмотреть со стороны. Но это не так. Еще были совещания с командиром; вылазки разведчиков с целью обнаружения штаба вражеской команды; поиски бузины (в это время еще не ягод, а завязей; их запасы быстро истощались); сам бой, попытки прорваться неизвестно куда сквозь град зеленых шариков, которые иногда попадают прямо в лицо… да мало ли.

Прошлые два года Леву и Катю не брали на войну. Вову брали, хоть он был младше всех воюющих. Но с ним дружил Мишка Беляев, командир одного из отрядов. В этом году Вова потерял интерес даже к бузинным войнам, а Алика-детектива мама увезла на курорт. Образовалось две вакансии. На одну взяли нового мальчика с Федоскинской, на другую — скрепя сердце — Леву.

Он, конечно, гордился — с одной стороны. С другой — мама сказала равнодушно, что это бессмысленное занятие («но если тебе нравится, то»), а он привык доверять маминому мнению. Она мало что ему запрещала, но всегда формулировала свою точку зрения и влияла на него силой авторитета. Баба же Клава высказалась категорично и парадоксально: «Вот останешься без глаза — тогда увидишь». Тем не менее перевесило доверие Мишки Беляева.

Настоящая же проблема состояла в том, что Леве в бузинных войнах нравилось не всё. Увлекательно было ходить в разведку с Верблюжонком Тишкой, который возил его на багажнике своего велика; принимать участие в разработке планов наступления на противника (один раз Лева даже подсказал важную вещь); стрелять из трубочки и между выстрелами кричать: «В атаку! Ура!»

Но вот растения.

В первый раз Леву отправили на сбор бузины вместе с новым мальчиком с Федоскинской. Они быстро разговорились и так, в непринужденной беседе, прошли через поле и плотину. По слухам, девственные заросли бузины находились как раз недалеко от дачи Константина, и вроде как противники об этом еще не прознали.

Они нашли эти заросли. Бузины и вправду было много. Кое-где она еще доцветала: сухие желтоватые лепестки, трепеща, осыпались на землю, стоило задеть куст. Но на солнечной стороне гроздья уже заканчивались не цветками, а вполне себе сформировавшимися зелеными