Катя проследила взгляд – Страшилин смотрел на дом напротив. Маленький одноэтажный особняк из силикатного кирпича под зеленой железной крышей. Участок весь зарос. У невысокого забора-сетки теснились рябины. Их алые грозди полыхали, как факелы.

– Мадам Глазова восьмидесяти двух лет, – изрек Страшилин. – Вы умеете разговаривать со стариками?

Катя поняла, что это вопрос к ней.

– Умею. Они любят, чтобы их слушали до конца, как бы длинно они ни излагали суть происшедшего.

– А, вот даже как. – Страшилин снова выпустил дым колечками и смял сигарету. – Ну тогда поможете мне сделать этот допрос покороче.

Сестра Пинна убиралась на монастырской кухне одна. Сегодня ее очередь, в паре с ней на кухне должна убираться сестра Агафья, но у той неожиданно высоко подскочило давление. Она приняла капотен и ушла к себе в келью.

Сестра Пинна не огорчилась и не расстроилась. Она мыла большие кастрюли, чистила противни, драила плиту и оба духовых шкафа. Затем развела в ведре средство для мытья полов и взялась за швабру. Их тут не сто человек, в Высоко-Кесарийском монастыре. Монахинь мало. Много очень пожилых – гораздо старше по возрасту, чем даже игуменья Евсевия.

Что ж, убраться за всеми, поработать ради всех – это достойный труд. А сестра Пинна не боялась физической работы. Она была крепкой.

Да, она слыла сильной. Всегда. И сейчас, и в прошлом.

Особенно в прошлом.

В монастырской кухне широко открыты все форточки. Пахнет свежим хлебом. Слышны отдаленные детские голоса. Это в детском приюте, который патронирует Высоко-Кесарийский монастырь, у девочек-воспитанниц кончились уроки.

В ясные дни уроки физкультуры проводят на спортивной площадке приюта – девочки играют в волейбол и баскетбол. Сестра Пинна предлагала для уроков спорта свои услуги. Но настоятельница Евсевия… да… а особенно сестра Римма это не одобрили. Да и маленькая сестра Инна – самая младшая из них – сказала: «Зачем тебе это? Нам не об этом надо думать. О приюте есть кому позаботиться, ты сама знаешь».

Сестра Пинна с усилием и великой тщательностью мыла кухонный пол. Швабра в ее сильных руках – что пушинка.

Свежий октябрьский холодный воздух льется в окно кухни.

Детский смех…

Это все как-то оживляет.

Некоторые вещи действуют ободряюще, как чашка хорошего крепкого кофе, который сестра Пинна, наверное, не пила целую вечность.

А раньше она без кофе не могла и дня… Что дня – даже глубокой ночью, особенно после соревнований, когда болело все тело, руки, костяшки пальцев, она вставала и варила себе в кофеварке крепчайший эспрессо.

Но все это в той, прежней, жизни, которая отринута.

Костяшки пальцев разбиты… это все, что осталось в напоминание о тех яростных, ярких, славных, проклятых днях, которых нет.

Но которые невозможно, немыслимо забыть. Сколько ни молись. Сколько ни проси.

На трибунах – ни одного свободного места. Стадион полон.

Где же это? Мюнхен? Или Гамбург? Нет, это Загреб. На трибунах – сплошь мужчины. Женщин мало – это в основном «подруги» – блондинки в розовом, с крохотными собачками на руках. Псинки испуганно таращатся на происходящее и даже не лают, не скулят.

Потому что крики с трибун, оглушительный рев на всех языках грохочет, как море о скалы.

Чемпионат Европы по женскому боксу. Яблоку негде упасть. Все билеты раскуплены. Финал соревнований.

Она в финале… еще один бой, и она…

Запах едкого пота.

Ринг.

Тело как тугой узел мускулов. Словно свитые веревки под кожей… Руки… Руки – это лучшее оружие на все времена.

Это не драка двух женщин на ринге, за которой с ревом, свистом, хохотом и бранью наблюдает весь стадион. Это бой за чемпионский титул.

Сестра Пинна аккуратно прислонила швабру к стене. Выпрямилась. Глянула на свои руки – крупные, с мозолями, с разбитыми костяшками пальцев.

Кости снова болели, мозжили. Она потерла кулак о кулак, как всегда делала раньше.

Потом открыла настежь окно в кухне, чтобы сырой пол просох. И долго стояла на сквозняке. Не молилась, ничего не просила, просто смотрела из монастырского окна на мир.

Как там, в миру, ветер срывает желтые листья с деревьев.

Как они летят и падают.

Падают, чтобы сгинуть, умереть на земле, словно ненужный сор.

Домик из силикатного кирпича под зеленой крышей казался необитаемым, но ровно до тех пор, пока Страшилин громко не постучал в калитку. «Тоже нет сплошного забора, – отметила про себя Катя, – в «Маяке» они друг от друга не отгораживаются».

– Откройте, пожалуйста! Это полиция, – оповестил домик из силикатного кирпича Страшилин громко и внятно.

Тишина. Долгая пауза. У Кати сложилось впечатление, что их разглядывали из окна – во-о-он там справа, украдкой из-за шторы.

– Да иду, иду, я не бегун олимпийский, чтобы на крыльях летать. Подождите, иду!

Старческий женский голос – слегка дребезжащий, капризный, но все еще звучный, с повелительными нотками.

Скрипнула входная дверь, и через пару минут на садовой дорожке появилась маленькая старушка в длинном вязаном кардигане и черных брюках.

– Любовь Карловна Глазова?

– Она самая.

– Следователь Страшилин Андрей Аркадьевич, а это моя коллега из главка капитан Петровская. Нам надо с вами поговорить о вашем соседе Уфимцеве.

– Да уж, сколько я сегодня о нем с вашими сыщиками говорила.

– Я в курсе. Но это не считается, – хмыкнул Страшилин.

– Нам надо с вами посоветоваться, выслушать ваше мнение, Любовь Карловна, – сразу подключилась и Катя.

Он же… Страшилин попросил ее помочь!

– Я и так с утра вся на валокордине. Племянница звонит – тетя, что у вас такой голос? Опять нездоровится? А что я ей отвечу – в доме напротив соседа убили и я труп нашла? – Глазова доковыляла до калитки. – Входите. Пойдемте в дом, там тепло.

– Значит, это вы нашли убитого? – спросила Катя. – Да, представляю, каково это.

– Заходите, заходите в дом. Я сейчас на улице после всего чувствую себя незащищенной. Скверно себя чувствую, – сказала Глазова. – Все думаю: поперлась туда к нему сегодня, старая дура, а что, если бы…

– Что если? – спросил Страшилин.

– Убийца все еще там, в доме. – Глазова оглянулась на кирпичный коттедж Уфимцева. – Врагу таких мыслей не пожелаю.

Катя заметила, что Страшилин, идя сзади, внимательно разглядывает обувь старухи. Уличные разношенные туфли на ней – когда-то дорогие, из хорошей кожи, но сейчас уже старые, стоптанные. Удобная дачная обувь. Туфли без каблука – острый носок.