Бояре земские из такого поведения царя немедленно вывели, что он крепко задумался над их предложением. То не удивительно, ведь и вы наверняка то же решили, даже у меня, признаюсь, мелькнула такая мысль на мгновение.

Но Иван ни о чем подобном не думал, его гордость просто не допускала эту мысль до сознания, встав стеной. А у той стены еще Захарьины сторожили, чтобы не проскользнула эта мысль ненароком. Уж они-то сразу поняли, о каких нечестивых советниках говорилось в письме князя Симеона. Да и кто этого не понял?! И Иван понял, но не находил пока сил расстаться с ближайшими родственниками своими, с воспитателями и друзьями своих детских лет.

Одно хорошо было в ошибке земских бояр — решили они дать царю Ивану время все обстоятельно обдумать. Никаких активных действий против опричнины не предпринимали, войну братоубийственную прекратили и перекинулись на свои земские дела. Побудили их к этому и волнения, которые начались в войске. Полки, которые шли к Москве и счастливо избегли гибели в пожарище, теперь роптали, отказывались разбирать московские завалы и требовали денег. Напрямую, конечно, не требовали, в русском войске отродясь никому денег не платили, только немцам-наемникам, да и то немного, а нашим для того поместья и жалуются, чтобы не только самим прокормиться, но и снаряжение воинское справить, так что ратники русские вели окольные разговоры о том, что-де поиздержались они очень сильно за время похода, пообносились и отощали, и разговоры эти с каждым днем становились все громче. Особенно буйствовали ногаи, которые хотели иметь хоть какую-нибудь компенсацию за свои большие потери.

С деньгами у земщины было туго, войско не желало ждать, срочно требовалось дать ему возможность подкормиться, а ближайшее поле для кормления вот уж скоро двадцать лет было одним и тем же — Ливония. Полки двинулись к Северному морю воевать города, по нашему недосмотру изменниками-шведами занятые. Предводительствовал ратью сам князь Симеон в окружении всех знатнейших бояр земских, князей Мстиславского, Пронского, Одоевского, Трубецкого, земского печатника Олферьева и главных дьяков, Андрея и Василия Щелкаловых, которые тогда еще только входили в большую силу Ногайскую же конницу вел князь Петр Тутаевич Шийдяков-Ногайский. Еще при князе Симеоне находился Малюта Скуратов, открыто предавший царя Ивана и перебежавший к своему настоящему хозяину. Там же был, как мы знаем, и Васька Грязной. А вскоре и еще один предатель объявился — «король ливонский» Магнус. Справедливости ради скажу, что не сам он объявился, захватили его в городе Аренсбурге и под охраной привезли к князю Симеону, но после того как ему растолковали, кто теперь в доме хозяин, он сразу на сторону земщины переметнулся. Вот я и говорю — предатель, а предавший раз, предаст и второй, что столживый Магнус и доказал в скором будущем.

Ливония пребывала в привычной беспечности, празднуя Святки, так что наши полки, истомившиеся по настоящему делу и в едином порыве бросившиеся вперед, везде заставали пиры, музыку, пляски. Сопротивления не было никакого, города и замки сдавались один за другим, пока не пришел черед крепости Витгенштейн. Не иначе как сам Господь подвиг небольшой гарнизон крепости вместе с жителями и окрестными крестьянами дать отпор несметной рати русской. Именно здесь положил Он предел земному пути презренного Малюты Скуратова. Зачем Малюта в его-то возрасте и с его комплекцией полез на стену, это только он один да Господь ведают, я полагаю, что хотел Малюта проявить рвение и лихость на глазах у князя Симеона, а быть может, просто стосковался по забавам молодецким в своей избе пыточной, как бы то ни было, нашла его на той стене назначенная ему пуля шведская. Надолго запомнили бы шведы гнев князя Симеона, кабы он хоть одного оставил для рассказа ужасного. Но нет — всех пленных шведов и немцев сжег князь Симеон на костре поминальном. Тело же Малюты с великим почетом и богатым вкладом отправил в Волоцкий монастырь, где лежали отец, мать и сын его, о чьей безвременной гибели я узнал тогда же и сильно об этом скорбел, — как я уже говорил, достойный был юноша! Так расстроился князь Симеон из-за гибели близкого друга своего и вернейшего соратника, что и поход уже был ему не в радость, приказал он трубить отбой, и изрядно подкормившееся войско с веселием отправилось домой.

А что же царь Иван? На протяжении всех месяцев он пребывал в бездействии и ни разу даже не выехал за пределы слободы. Это было не полусонное оцепенение, как в предыдущую зиму и весну, а полный упадок воли и сил. Все чаще Ивана посещали мысли о смерти, и он, уже всерьез, принялся править свое завещание, отписал огромный удел — княжество Ростовское — своей новой жене, но вскоре забросил эту работу, споткнувшись на мысли, что же будет с опричниной после его смерти.

Он встрепенулся на несколько дней, получив письма от литовских панов, которые приглашали его побороться за польский престол, даже написал милостивый ответ и снарядил послов, но остыл и к этой идее.

С Польши мысли его перекинулись еще дальше, в Англию, он вспомнил свои давние планы и решил, что добровольное изгнание будет наилучшим выходом из создавшейся ситуации.

В один из дней он предстал перед немногими оставшимися опричниками бодрым и деятельным, как в былые годы, и приказал снаряжать поезд на Север. Полетели вперед гонцы с приказом подготовить корабли, вросшие в двинский берег за несколько лет ожидания. Вслед за ними тронулся обоз с казною царскою, нимало не оскудевшей за годы опричнины, с бесчисленной рухлядью, кафтанами, кунтушами, шубами, шапками, портами, рубашками, сапогами, которых хватило бы, чтобы обрядить не только двор английский, но и гвардию, и слуг, и еще бы на перемену достало. Позвякивало в возах сваленное в кучу оружие разное, мечи и кинжалы, сабли и шпаги, секиры и топорики рынд, снаряжение огненное — пищали, пистоли и мушкеты, кольчуги, луки, что дальше пищалей били, с колчанами стрел, доспехи металлические за двести шагов пробивающие, доспехи, полные и отдельные, золотые и серебряные для блеска и парада, из железа кованные или из кожи буйволиной для дела, упряжь и чалдары конские, щиты всех форм и размеров и седла, для боя, охоты, переходов дальних и выездов парадных предназначенные. Вот только пушек не взял с собой царь, потому как не на войну шел. И еще всю святость на родине оставил, потому что не держал зла на землю Русскую и не хотел оставить ее совсем без защиты. Взял с собой лишь образа Иоанна Крестителя и Божьей Матери Владимирской, что во дворце нашем Кремлевском находились и перед которыми родители Ивановы, царь Блаженный и святая Анастасия, всегда на ночь молились. Так и остались все иконы в храме Успения в слободе, висели, как и раньше, плотно от пола до купола, вот только оклады сверкающие не слепили больше глаз и не скрывали их божественную красоту. И казалось, что все лики святых смотрят скорбно и строго в одну точку, на аналой перед алтарем, на разложенную на нем утварь царскую — шапку Мономахову, короны Казанскую и Астраханскую, бармы, державу и скипетр. Их в неясном еще для него самого порыве оставил царь Иван в храме перед самым своим отъездом.

С этой минуты возбуждение, питавшее его деятельность последних дней, стало быстро спадать, все медленнее бежал его конь, не понукаемый более уверенной рукой. И вот под Ярославлем этот бег остановился. Царь Иван приказал раскинуть шатры походной ставки в чистом поле, в виду города, и, невзирая на холод, все стоял и смотрел, как мимо него, направляясь к санной переправе через Волгу, проплывают возы его обоза. Так стоял он и день, и второй, не обращая внимания на призывы Захарьиных двинуться дальше. Вдруг приказал сниматься, но поехал не по укатанному тяжелыми возами пути, а свернул к Ярославлю, все еще пребывающему в унынии, скорби, нищете и болезнях. Медленно ехал Иван в сопровождении небольшой свиты по пустынным улицам города, свидетелям его ужасного гнева, где каждый дом, каждый камень кричал о возмездии или…