— А ты-то где в это время был, герой? — не сдержался я, задетый за живое упоминанием Курбского.

— С царем Иваном, — буркнул Грязной, смутившись.

В день той славной битвы царя Ивана не было с его войском. В ночь после прихода своих полков, не дожидаясь окружения, Иван покинул гуляй-город и отправился в Москву. Нет, он не бежал! Как ни рвался он в бой, но все же понимал, что сил у него недостаточно, что надо попытаться собрать новое войско, что надо подготовить Москву к возможной осаде. Он надеялся, что доблестный князь Дмитрий Хворостинин продержится в крепости хотя бы две недели. Царю Ивану нужно было только время, только эти две недели, поэтому и не взял он с собой ни одного лишнего воина, лишь Никиту Романовича с Федькой да Ваську Грязного и еще воеводу князя Василия Темкина-Ростовского, который подгадал самый удобный момент для местнического спора и требовал, чтобы его выше князя Хворостинина поставили, а под ним ему стоять невместно.

Не успел царь Иван ничего толком сделать. Прискакав в Москву, застал он там столпотворение вавилонское: окрестные жители, испуганные слухами о приближении несметной крымской рати, стекались под защиту московских стен. Народу было много, воинов не было. Много было оружия в Кремле и замке опричном, но не черным же людям и не холопам его раздавать! Много было припасено зелья огненного и пушек огромных, да не было пушкарей. Разослал Иван гонцов во все опричные города и уезды с призывом ко всем детям боярским немедля прибыть в Москву. Из тех же опричников, что в Москве уже находились, собрал царь Иван полк небольшой и поставил его под командой князя Василия Темкина-Ростовского в замке своем на Неглинной и в окрестных улицах, сам же обосновался в нелюбимом им Кремле, приказал завалить все ворота и вместе со стрельцами стал готовиться к обороне, Кремль не гуляй-город и не замок опричный, в нем при случае можно много месяцев в осаде высидеть.

А полки земские, после победы при Молодях не встречая нигде сопротивления, уже подходили к Москве. Романовы, едва завидев их на горизонте, испугались, стали уговаривать царя Ивана оставить Москву, которую невозможно было оборонить, и бежать дальше на север.

— Москва — не Русь, — убеждал Ивана Никита Романович, — ты — Русь, ты — помазанник Божий. Пока ты жив, то и Русь жива, а если вдруг погибнешь, то и Русь погибнет, а если ненароком в плен попадешь, то и Русь в полону у богомерзкой земщины окажется, распадется на княжества удельные и через то все равно погибнет.

Но на этот раз царь Иван остался тверд в своем решении.

— Не допустит Господь моей погибели! — крикнул он, распрямляясь во весь свой богатырский рост и устремляя взгляд в небо. — Оборонит меня и вместе со мной всю землю Русскую! Нет у меня войска — Он пошлет мне на защиту воинство Небесное, нет у меня пушек — Он сожжет ворогов огнем Небесным! — Тут Иван опустил глаза и посмотрел с презрением на Романовых. — А вы — бегите! Спасайте свои жалкие душонки! Ибо ни один из предателей моих не избегнет в этот день гнева Господня, а вы и есть главные мои предатели!

Устрашились Романовы от таких слов, не посмели оправдываться и, пряча глаза, убежали из Москвы.

А полки земские уже вступали в посады московские. Вскоре большой полк во главе с князем Иваном Вельским стал на Большой улице, передовой полк во главе с князем Михайлой Воротынским на Таганском лугу, а полк правой руки во главе с князем Иваном Мстиславским на Якиманке. Союзников своих они оставили за городом, турок — в Коломенском, крымского хана — в Воробьеве, и жители московские, и гости, и беглецы многочисленные, видя русские лица воинов, приветствовали их радостно как избавителей от неведомой и оттого вдвойне страшной беды. Все от мала до велика высыпали на улицы, все спешили обнять воинов, несли им квасу и сбитню, чтобы утолить их жажду после перехода долгого, хлеба и пирогов, чтобы насытить их голод. Само солнце на небе, казалось, радовалось вместе с народом победе бескровной и сияло на чистом, голубом небе.

Вдруг, откуда ни возьмись, набежала маленькая тучка и враз стало темно, и в наступившей темноте взметнулись сразу в нескольких местах посада, вкруг всей Москвы, языки пламени, и поднялся в недвижном доселе воздухе вихрь невиданный, дувший с разных сторон на Кремль, и запрыгали всполохи огненные, как белки гигантские, по крышам домов да по маковкам храмов, с крыши на маковку, с избы на колоколенку, подбираясь все ближе к центру города. Горели дома и храмы, жаром пышущим поднимало вверх крыши, и летели они по воздуху, как ядра огненные, перелетали стены замка опричного, стены Китай-города и Кремля, и начинался там пожар великий, не осталось ни одного дома или двора деревянного, а от каменных лишь стены закопченные. А как добрался огонь до погребов пороховых в замке опричном, то раздался грохот ужасный, и поднялся весь замок в воздух и рассыпался там на куски, и падали камни на землю, и струился по земле запах серный. А вслед за тем взорвались две башни кремлевские и разнесли до основания стену между ними.

Метались по улицам люди, жители и гости московские, беглецы и ратники, бросались в поисках спасения в узкие улочки, ведущие к реке, сталкивались, спотыкались, падали, шли по телам упавших и в свою очередь падали, загромождая улочки до самых крыш. Метались по улицам обезумевшие кони, давя и старых и малых и от запаха крови впадая в еще большее безумие. Те же, кто прорвался к реке, люди ли, кони ли, бросались в воду, в которой видели единственное спасение от огня, и находили смерть еще более мученическую. Вся Москва-река была заполнена телами, барахтающимися, яростно отпихивающими соседа и тут же опирающимися на его плечи, чтобы взметнуться вверх и глотнуть воздуха, а сверху уже летят новые тела, и уходит человек под воду, упираясь ногами в тех, кто уже нашел вечный покой на дне речном, и, отталкиваясь от них, выныривает наверх, стукаясь головой о ноги, извивающуюся, сплошную бахрому ног, без единого просвета.

Лишь один человек во всей Москве никуда не бежал. На стене Кремлевской, в дыму и пламени стоял блаженный московский и, воздев руки к небу, все кричал и кричал что-то. Но никто не мог разобрать его слов, разве что Господь Бог.

Помнится, в этом месте я прервал рассказ Грязного и с дрожью в сердце и голосе спросил: «Что с Иваном?»

— Да сколько раз повторять уж можно, князь? — улыбнулся Грязной. — Жив царь Иван, жив и здоров.

— Я не о царе, я о нем, о Блаженном, — прошептал я, досадуя на Васькину недогадливость, ведь не мог же он, право, не знать того, что любому московскому мальчишке было известно.

Нет, знал, потому что после слов моих построжел сразу и скорбно закачал головой.

— Не знаю. Я ведь искал его, видит Бог, искал! — заговорил он горячо. — Все то место, где видел его последний раз, облазил, и окрест, сколько смог выдержать. Но не нашел! А спросить не у кого, потому как живых, почитай, никого не осталось, а те, что были, себя не помнили, не то что других. И князь Симеон потом команду особую снарядил, чтобы все тела в Кремле и вокруг него осмотрели. Даже если бы и обгорел совсем, все равно узнали бы по крестам и веригам. И опять не нашли! Видно, вывел Господь угодника своего из пламени или, — тут Грязной понизил голос, — на Небо его прямиком вознес, к престолу своему, и такое тогда люди говорили.