– Как ни при чем? Если бы я не вклинилась, вы бы жили до сих пор. Ругались и жили. А я – как собака на сене. Ни себе ни людям.

– Видишь ли… Мы с Машей любили друг друга, как боги на Олимпе. Она была только моя, а я – только ее. До тех пор, пока мы не переехали в эту гребаную Москву. А здесь, в Москве, она увидела другие возможности, и я стал не нужен. Она отдалялась, а я ничего не мог сделать. Ты – это просто мое самоутверждение. Я хотел доказать себе, что я тоже не стебель от одуванчика. Хотел утвердиться в собственных глазах. Вот и все. Так что не парься, зяблик. Живи спокойно.

Инна долго молчала, потом убрала руку от его рукава. Зачем задерживать то, что не твое?

– Ну слава богу… – отозвалась Инна. – Снял грех с души…

Тогда что же было?

К забору подъехала легковая машина. Остановилась.

Гарик сел в нее и уехал.

Отход был подготовлен. Где-то его ждал запасной аэродром.

Заведующий хирургическим отделением Михаил Спица заступил на дежурство. С девяти утра на сутки.

Заведующий был молодой, тридцати двух лет, но он уже успел защититься. Его внешность совпадала с его фамилией – худой, как спица от колеса, близорукий, очки увеличивали глаза.

Принято видеть заведующего в возрасте. Молодость не вызывает доверия, и стремно доверять молодому свою единственную жизнь. Но у Миши руки росли откуда надо плюс интуиция, свойственная талантливым хирургам. Он любил свое дело, а дело любило его. У Михаила Спицы была хорошая репутация, и многие больные из города приезжали именно к нему в областную больницу.

День прошел спокойно, если не считать больную Кошкину, которая буквально задолбала Мишу своими вопросами, а именно: делать ей операцию или нет?

У Кошкиной была киста на почке. Томография намекала на присутствие раковых клеток, но подтвердить или исключить рак можно было только во время операции. Заочно сказать ничего нельзя.

– А если вы разрежете, а там рак? – интересовалась Кошкина.

– Значит, вырежем рак.

– А если ничего нет?

– Тогда зашьем.

– Вам легко сказать: разрежем, зашьем… А мне наркоз, страдания. Говорят, наркоз все мозги отшибает. Я и так уже ничего не помню.

– Из двух зол надо выбирать меньшее.

– Но после операции рак ускоряется. И есть даже такой термин: галопирующий.

– По-разному бывает. Но кисту надо убирать по-любому.

– Мне киста не мешает. Я ее не чувствую. Зачем ложиться под нож?

– Как хотите, – сдался Миша.

– Что значит «как хотите»? – возмутилась Кошкина. – Вы врач или не врач?

Михаил вздохнул. Он предпочитал иметь дело с простыми мужиками и бабами. Они слепо доверяли врачу, не задавали вопросов, не брали в голову и быстрее выздоравливали. А Кошкина была кандидатом каких-то наук, продвинутая и неглупая. Отделаться от нее было практически невозможно.

К счастью, подошла практикантка Лида, молодая калмычка, похожая на японку. Она посмотрела на больную Кошкину.

Кошкина, с точки зрения Лиды, была не молодая и не красивая, лет пятидесяти. Все равно умирать. Десять лет туда, десять лет сюда… Но человек цепляется за жизнь истово. И лучше десять лет сюда. Для Кошкиной – лучше, а Лиде все равно.

– Не волнуйтесь, – сказала Лида дежурным голосом. – Все будет в порядке.

Кошкина с надеждой посмотрела на Лиду. Как ни странно, эти простые слова возымели терапевтическое воздействие. Иногда в неразрешимых проблемах бывают нужны совсем простые слова.

Кошкина кивнула головой и ушла.

– Сварить вам кофе? – спросила Лида у своего начальника. – У меня есть самса.

– А что это? – не понял Миша.

– Пирожки с бараниной.

– Я люблю с капустой.

– Калмык трава не ест…

Кошкина шла по коридору, размышляла: никаких гарантий ей никто не даст. Решать придется на авось: орел или решка.

Эти двое сейчас сварят кофе. Спица – молодой. Калмычка готова на все. Впереди – ночь. И какое им дело до Кошкиной? Эти больные ходят стадами изо дня в день, из года в год. У них своя правда, а у здоровых своя.

Кошкина завернула в туалет. Посмотрела на себя в зеркало. Отметила, что не похудела, значит, никакого рака нет. От рака становятся худыми и серыми, поскольку рак питается кислородом. А она – вполне цветущая, с нормальным мочеиспусканием, и нечего брать риск, бежать впереди паровоза.

Кошкина боялась умереть по нескольким причинам: во-первых, вдруг это больно? Ведь человек рождается в муках. Недаром он орет, когда выскакивает на белый свет. Значит, и умирает в муках, поскольку рождение и смерть – два конца одной палки.

Во-вторых: непонятно, что ТАМ? Может быть – ничего, темнота и холод. И все. А в-третьих, у нее была незамужняя дочь, и Кошкина не хотела, чтобы ее девочка, безмерно любимая, осталась сиротой.

И еще одна причина: в стране происходило так много интересного. Хотелось посмотреть, что будет дальше. Разлука с друзьями ее не волновала. Дружба, как оказалось, рассасывается со временем. Держится только кровное родство.

Что касается любви, то любовь – как затяжка папиросой. Когда-то вдыхала до самого сердца, все нутро было полно любовью. А потом – выдохнула, и дым постепенно рассеялся. И нет ничего. Только кашель. Отхаркиваешь вредные остатки.

У Кошкиной в наличии имелся гражданский муж, на шесть лет моложе. Ему она не оставит ничего. Ну, может быть, фирменный шарф.

Михаил собрался поспать сколько получится. У него в кабинете стоял диван из кожзаменителя, внутри его – обязательный комплект: простынь, подушка, байковое одеяло.

Миша расстелил и лег не раздеваясь, но сон не шел. Мешала Алиса, которая застряла в мозгах как сволочь.

Алиса – ресторанная певичка. Миша любил сидеть вечерами в ресторане. Ему нравилась атмосфера праздника, которая висела над каждым столиком и поднималась к потолку общим облаком. И Миша этим дышал. В ресторан можно прийти одному – и ничего. Все равно весело и тревожно в ожидании счастья, которое должно откуда-то появиться и подойти на мягких лапах.

Миша был неравнодушен к ресторанным певичкам. Это были красивые, немножко порочные, немножко продажные, немножко талантливые молодые женщины, непокорные и необъезженные, как дикие лошади.

Одна такая, по имени Алиса, выпотрошила всю душу. Миша ей нравился – худой, недокормленный, трогательный, как детдомовский ребенок, робкий, большеглазый очкарик с прозрачными серыми глазами, как у лемура. Миша нравился ей внешне и внутренне, но он был бедный. Врач. Весь вечер сидел в ресторане за столиком с одной бутылкой молдавского вина и с орешками. Зарплата – на одну поездку в Турцию. Машина – корейская, квартира – однокомнатная. Как это может нравиться? А нравилось – что? Его чувство. И то, как он целуется. Сердце замирает.