Детские страхи

(из рассказов знакомых и друзей)

«Еще я боюсь учителей. Но я не постоянно их боюсь, а когда с ними сталкиваюсь. И школьных педагогов моих детей тоже боюсь, потому что они учителя. Мне даже самой смешно. Я же взрослая, а, идя на родительское собрание, вся трясусь. Вот зимой даже не ходила. Тогда я не смогла победить страх, что меня будут ругать. Учителя – это вообще отдельная история. Почему они позволяют себе издеваться над ребенком так, как издевались надо мной? Почему унижают, насмехаются? Ради чего? Чтобы школьник лучше учился? Нет… это они находят беззащитного ребенка, за которого родители не заступаются и унижают слабого».

«Самый мой страшный страх – атомная война. А «по-мелочи»: темнота, подъезды и лифты (после того, как педофил напал), занесенная для удара рука (до сих пор), плохие отметки, неудача, перемены, змеи (ну, тут специфика места, где дача была, кто там вырос, на травку без опаски никогда не наступит)…»

Тот, кто не испытывал подобного, никогда не поймет, как это страшно: думать о том, что было бы лучше, легче жилось бы без родного дома, без самых вроде бы близких людей. С одной стороны, их любишь, очень любишь, а с другой – не хочешь, чтобы они были в твоей жизни. Не один раз в подростковом возрасте у меня возникали шальные мысли: а не бросить ли все на фиг и не уехать куда-нибудь подальше, начать жизнь с чистого листа, одной, самостоятельно? Совершенно явственно чувствовалось, что если порвать эту пуповину, прочь уйдет и страх. Но тут же приходили малодушные мысли: куда можно ехать из Москвы? Какой идиот сам, сознательно отсюда уезжает? Но главное: не причиню ли я таким поступком боль матери и отцу? Не спровоцирую ли очередной мамин сосудистый криз, тахикардию и все прочее, что с ней случается, когда я ее огорчаю? Нет, нет, нет, ничего не получится, придется покориться и жить дальше так, как сложилось. В вечном страхе.

Итак, каждое лето в начале июня я не видела белого света – в прямом смысле этого слова. Свет мерк, небо становилось… а я не знаю, каким я его не видела! Я даже не замечала, какая стоит погода. Мне постоянно было холодно, меня трясло и колотило. Все время держалась повышенная температура, а иногда ужасно тошнило. Потом, очень потом, я узнаю, что это признаки настоящей болезни, которую необходимо было лечить. А нелеченая, она превратилась в хроническую, в тяжелой форме…

Мысли о самоубийстве и маме не оставляли меня ни на минуту. При чем тут мама? – спросит кто-то. Как это – при чем? У меня к тому времени уже выработался условный рефлекс: экзамен (зачет) – мамины поджатые губы и сведенные брови – неудача – приступ у мамы какой-нибудь болезни или констатация того факта, что я никуда не гожусь в этой жизни. Эта страшная и жутко болезненная цепочка преследовала меня, как змея, тащилась по мозгу, виделась в каждом углу, снилась по ночам…

В реальности я не завалила ни одного экзамена. Более того, за всю жизнь не получила ни одной «тройки». Это ничего не меняло. Страх выбивал меня из жизни на время экзаменов в школе или институтских сессий, выбивал так, что я не знала толком, что происходит вокруг, о чем говорят люди (если они не обсуждали сессию, естественно), что я ем и ем ли вообще…

Утро экзамена в институте. Оно проходит, как в болезненном сне: все вокруг будто в тумане, дурнота, грозящая перейти в рвоту, холоднющие руки и стопы, ужасная потливость. Не помню, как умылась, ни о каком завтраке и речи быть не могло. Еду в транспорте, не замечая людей. Тупо пялюсь в крохотную дырочку в морозном узоре окна автобуса. Холодно, смертельно холодно. А ведь я, вроде как, оделась по погоде…

В институте я начинаю глохнуть от ужаса: окружающий шум становится тише и превращается в странный гул на одной и той же ноте. Поднимаюсь на тот этаж, где расположена моя Голгофа. Стою рядом с однокурсниками, они что-то говорят – я не слышу, меня трясет, перед глазами туман… Я могу долго рассказывать про это состояние, но зачем? Кто мучился так же, уже все понял и от ужасного воспоминания поежился. Кто не испытал – вряд ли поверит, а кто-то будет глумиться и издеваться.

Самое печальное в этой истории то, что вся молодая жизнь, которая должна была быть прекрасной и удивительной, оказалась подчинена этому страху. Он никуда не уходил и между экзаменами: в школе появлялся во время любых контрольных, в институте – на каждом семинаре.

…Мама. Ее глаза. Скорбная складка у рта. Вот она кусает губы, и взгляд делается несчастным. Это все из-за меня. Ей не нужна такая дочь. Лучше бы у нее не было такой дочери. Мама! Лучше бы тебя у меня не было! Ты напугала меня на всю жизнь, отравила мне детство и юность. Я не помню радостей этого времени. Я помню только страх перед учебой. И это я – «хроническая» отличница. Может, надо было стать двоечницей, и тогда ты отказалась бы от меня? Эх, не сообразила я вовремя…

Расскажу, как в институте проходили сессии для меня. Мне было плохо, очень плохо. Как правило, в этот период я не сильно реагировала на происходящее вокруг, если оно не касалось зачетов-экзаменов. Плохо за собой следила, почти переставала причесываться, одевалась, не глядя, во что попало. Иногда, надевая какой-нибудь жуткий застиранный, в прошлом зеленый свитер, грубо заправляла его в синюю юбку так, что она бугрилась комьями на талии, а мне на это было чихать сто тысяч раз. Забывала ухаживать за ногтями, за время сессии я их просто сгрызала под корень. Словом, выглядела так, будто сбежала из ближайшего приюта для бомжей. Наверное, именно так и смотрелась… Но помню плохо…

А училась я всегда очень хорошо. Очень. Но ушла из института, не в силах терпеть эти адовы муки, особенно во время сессии, дважды в год. Это было невыносимо! Мне не помогали никакие успокоительные. Я по-настоящему болела с температурой, давлением, тошнотой-рвотой и прочими «прелестными» симптомами, по которым ни один терапевт, ничего не мог ни понять, ни определить. Они лишь разводили руками и писали в зависимости от времени года – или ОРЗ, или вегетососудистый криз. Для ОРЗ годилась температура, для ВСД – давление. «У дядюшки Якова товару всякого». Рвота вызывала у докторов радостное подозрение на беременность, но я всякий раз их разочаровывала, объясняя, что, несмотря на наличие мужа, подобная вещь исключена категорически.

Когда я говорила кому-то из родных-близких о том, что мне очень-очень плохо от страха, в ответ неизменно слышала: волнуются всегда и все, так что возьми себя в руки. Мне, как и прежде, становилось безумно стыдно! Я думала о своих сокурсниках… Неужели им так же плохо, как и мне? Но почему же в таком случае они прямо перед самым экзаменом, сидя или стоя около двери в аудиторию, могут травить анекдоты и байки, хихикать и строить планы про «пойти вечером в кабак и оттянуться»? А некоторые девочки доставали зеркальца и начинали причесываться, подкрашивать губы… И руки у них при этом не тряслись. Что-то непостижимое для меня! Я не была в такие минуты способна ни на что. Мне лишь хотелось закричать громко-громко что-то вроде: «Помогите! Спасите! Мне страшно!»

Но раз мне говорят, что все так же, как и я, психуют, значит – это опять моя ничтожность, никчемность, мое уродство. Вот как успешно люди справляются со своим ужасом, даже не подумаешь со стороны! А я… Жалкое, отвратительное зрелище!