— Я передам ей твой прощальный привет, — отрезал он. — Если ты намерен уехать, то уезжай поскорее. Я и без того слишком долго откладывал завтрак.

Эштон вежливо поклонился.

— Я пришлю слугу за своими вещами. До свидания, милорд.

С этими словами он повернулся и покинул столовую, дом, в котором вырос, семью и привычную жизнь. Как ни странно, он не чувствовал сожалений, но ему было грустно.

Виконт с недовольным видом смотрел вслед сыну, а когда его шаги затихли вдали, нетерпеливо дернул шнурок звонка. Он сердито приказал принести себе еще чаю и уселся за стол перед остывшим завтраком.

Он не сразу вновь принялся за еду. Значит, у этого молокососа больше мужества, чем он предполагал. Мысленно возвратившись к происшедшему, он не мог удержаться от улыбки, когда представил себе, как его сын обрабатывает кулаками физиономию Уинстона. Конечно, таким подвигом не похвастаешь в обществе, но в душе он одобрял Эштона.

Ему еще предстояло неприятное объяснение с матерью Эша, но в целом все обернулось даже лучше, чем можно было ожидать. Больше всего на свете он хотел, чтобы его младшенький стал настоящим мужчиной — таким, который мог позаботиться о себе и прокладывал бы свой путь в жизни. Сегодня виконт увидел первые признаки того, что сын способен это сделать.

«Да, — подумал виконт, — учитывая все обстоятельства, Эштон все-таки не совсем безнадежен».

Майкл Стюард, судовой врач на борту «Марии Луизы», был встревожен. Он выжидал, сколько мог, но замалчивать ситуацию больше не имело смысла. Пришло время сообщить капитану.

— Оспа, — коротко произнес он и замолчал. Капитан обедал в своей каюте. Он замер, не донеся вилку до рта, но выражение его лица не изменилось.

— Сколько случаев? — хладнокровно спросил он.

— Пока четыре среди заключенных мужского пола, — ответил врач. — И еще у двоих есть симптомы заболевания.

Капитан прожевал мясо и запил его глотком вина.

— Сбрось их за борт.

Доктор сокрушенно покачал головой:

— Зараза уже распространилась. Если мы начнем избавляться от заболевших сейчас, то с тем же успехом можно выбросить в море весь груз — и дело с концом.

Капитан стукнул кулаком по столу.

— Проклятие! — выругался он, пытаясь обдумать ситуацию. — Поворачивать назад нет смысла: мы ушли слишком далеко от порта, — бормотал он. — До берега несколько месяцев ходу. Мы превратимся в вонючий корабль-призрак, пока доберемся до земли. — Он взглянул на лекаря: — Ну? Какие будут предложения?

— Заразных я отделил от остальных, — ответил доктор с большей уверенностью, чем чувствовал и чем давала основание сложившаяся ситуация. — При должном уходе они могут выздороветь. Думаю, сейчас самое главное — не дать заразе распространиться среди пассажиров.

— Черт меня дернул брать пассажиров на борт судна, перевозящего каторжников, — проворчал капитан. — Я знал, что это плохо кончится. Знал с самого начала.

— Если желательно остановить распространение болезни и спасти груз, — сказал врач, — мне потребуется помощь.

— Бери кого хочешь, — сердито ответил капитан.

— Для этого придется освободить одного из заключенных, чтобы помогал ухаживать за больными, — одного из тех, кто невосприимчив к этой болезни.

— Действуй! — разрешил капитан.

Врач отсалютовал и повернулся, чтобы уйти.

— Майкл! — окликнул его капитан.

Тот оглянулся, озадаченный непривычной мягкостью в его голосе.

— У тебя была оспа? — спросил капитан.

— Нет, — просто ответил врач. — А у вас?

Ночью, когда вокруг было очень тихо, приходил мышонок. Он был такой маленький и тихий, что никто, кроме Глэдис, его не замечал. Ночь за ночью она наблюдала за ним, завороженная его быстрыми, точными движениями, завидуя его свободе, восхищаясь его сообразительностью. Ей хотелось стать такой же маленькой и тихой, как он. Возможно, если бы это удалось, ее тоже перестали бы замечать.

И сейчас она лежала на своей узкой койке и ждала мышонка. Она приберегала для него крошки, и иногда, если у нее хватало терпения долго не двигаться, он подходил и ел с ее руки. У нее затекали и болели мышцы от долгого пребывания в скрюченном положении и от необходимости напрягать тело, чтобы не свалиться при качке. Даже сон не приносил облегчения: она просыпалась такой же усталой, как и перед тем, как лечь спать. Трюм, в котором содержались Глэдис и еще пятнадцать женщин, был крайне тесным. Койки, разделенные узкими проходами, стояли в два ряда. Свет сюда проникал только сквозь люк и щели в полу палубы, откуда на них лилась морская вода, когда матросы драили палубу. В трюме было темно и душно, воняло рвотой, отбросами и гнилью. По ночам тишину нарушали лишь потрескивание деревянной обшивки, кашель да сонное бормотание и стоны заключенных. Глэдис казалось, что она не смогла бы вынести эти нескончаемые ночи, если бы не мышонок. Ей еще никогда не приходилось подолгу находиться в замкнутом пространстве, и это показалось ей страшнее всего.

Судно «Мария Луиза» не было обычной плавучей тюрьмой, и Глэдис слышала, что это большая удача. На борту судна находились также обычные пассажиры, которые размещались где-то в каютах на верхней палубе, где был свежий воздух и иногда светило солнце. Поэтому на судне имелись запасы свежих продуктов, хотя в это трудно было поверить, судя по тому, что доходило до заключенных.

Мужчины и женщины во избежание беспорядков содержались в отдельных трюмах. Дважды в неделю их выводили на палубу на прогулку, где они делали несколько шагов с тяжелыми кандалами на щиколотках; доктор тем временем делал беглый осмотр их десен и кожи, выискивая признаки болезни. Им давали пить подкисленную воду и обливали несколькими ведрами морской воды, чтобы уменьшить количество насекомых-паразитов. Некоторые из женщин говорили, что условия их содержания на борту судна гораздо лучше, чем то, что ожидает их в Австралии, где их либо продадут в дома терпимости, либо отправят на каторжные работы на фабрики в Параматте, где они и будут тянуть лямку, пока не свалятся от недоедания и непосильного труда. Глэдис не верила в существование Австралии. Да и зачем ей верить во что-то, кроме этого бесконечного путешествия в темноте, где с реальным миром ее связывал только крошечный мышонок, который приходил, когда вокруг все затихало. Ей даже казалось, что пока жив этот мышонок — пусть даже маленький и беспомощный, — будет жива и она.

Сегодня мышонок опаздывал. Она начала беспокоиться.

Между рубахой и шерстяной робой она все еще хранила рисунок со своим изображением, сделанный рукой молодого джентльмена с рыжеватыми волосами. В первые дни своего пребывания здесь она частенько доставала рисунок, когда никто не наблюдал за ней и было достаточно света, и дрожащими пальцами прикасалась к потускневшим линиям, оставленным угольным карандашом, вспоминая себя, какой она была прежде. Она больше не смотрела на рисунок и почти забыла о нем. Изображенная на рисунке девушка была теперь невообразимо далеко, но иногда, когда вокруг все затихало, в ее памяти всплывали обрывки странных эпизодов. Они озадачивали ее, как будто все происходило не с ней, а с кем-то другим: высокий мужчина с белокурыми волосами и кровавой раной на лице хватает ее руками, похожими на когтистые лапы. Большая комната и сотни что-то кричащих людей. Монотонный голос человека в парике: «Именем короля за покушение на жизнь Гидеона Финчли, графа Уинстона, Глэдис Уислуэйт приговаривается к двадцати годам тюремного заключения с отбыванием срока на каторжных работах в Австралии». Ее руки и ноги заковывают в цепи. По скользким деревянным мосткам она поднимается на палубу судна — и погружается в ужас.