Дни сменяли ночи, в помещении становилось все теснее. Иногда Глэдис казалось, что она задохнется от соприкосновения со смертью, от зловония, от беспомощных стонов и всхлипываний и от вечных сумерек. И нельзя было никуда убежать, негде спрятаться.

Кто-то из матросов регулярно оставлял у двери ведра с бульоном и водой. Время от времени заходил врач, который давал больным какую-то вонючую микстуру, ворчал, ругался и снова уходил. Но чаще всего заходил мужик, которого Глэдис про себя называла Могильщиком: он уносил трупы и сбрасывал их за борт. Это был рослый детина устрашающего вида с мускулистыми руками и выступающим лбом. У него были изрытое оспинами лицо и маленькие, глубоко посаженные глаза. Прежняя Глэдис, возможно, испугалась бы его безобразия и привычки что-то напевать, взваливая на плечо очередной труп, но Глэдис нынешняя, запертая в этом темном вонючем закоулке преисподней, почти не замечала его. Каждый день в помещение вносили все больше и больше тюфяков, и Глэдис уже с трудом протискивалась между телами. Но в тот момент, когда ей казалось, что сюда уже не втиснуть ни одного больного, приходил Могильщик, и находилось место еще для одного. Теперь сюда поступали не только мужчины, но и женщины, а иногда и дети. В горячечное бреду они разговаривали с ней, и Глэдис слушана их.

Постепенно она начала понимать, как сильно они нуждаются в ней. Она стала видеть в них не просто голодные рты, вонючие болячки или мертвые тела, ожидающие прихода Могильщика, но людей, каждый из которых зависел от нее. И тогда ее движения между рядами гноящихся человеческих тел перестали быть автоматическими: Страшная усталость притупляла ее чувства, но мало-помалу она начала понимать, что, кроме нее, некому облегчить предсмертные муки этих несчастных людей;

Однажды, когда умерла худенькая семидесятишестилетняя старушка, — Глэдис пролила первую слезинку. Женщина напомнила ей собственную бабушку и должна была бы доживать свой век в уютном домике, в окружении детей: и внуков. Ее сослали на каторгу за кражу половинки окорока со стола хозяина, и она умерла в окружении чужих людей на борту судна, направляющегося неведомо куда; от болезни, которой никогда не должна была заразиться.

С ужасом, которого не испытывала со времени заключения в Ньюгейтскую тюрьму, Глэдис стала присматриваться к другим больным. Там был двенадцатилетний мальчишка, осужденный за то, что плюнул на сапоги барона, молодая мать, укравшая курицу, чтобы накормить ребенка, жених, набросившийся на знатного господина, пристававшего к его невесте. Почему Господь и король так жестоки? Разве эти люди заслуживают столь сурового наказания?

А они все прибывали и прибывали, их стоны не прекращались ни днем, ни ночью, и они продолжали умирать.

Однажды, когда она, стоя на коленях, пыталась выстирать испачканное белье в ведре уже грязной воды, у нее за спиной послышался незнакомый голос:

— Эй, подружка! Я принес тебе«поесть.

Она выпрямилась и с удивлением узнала Могильщика. Ее поразило, что кто-то вообще обращается непосредственно к ней, потому что отвыкла от этого, но еще больше ее потряс звук его голоса, совершенно не соответствовавший его огромному телу и изуродованной физиономии. Было даже трудно поверить, что такой мягкий голос принадлежит ему.

Он заговорил снова — тихо, с приятной ирландской певучестью:

— Бери, это хорошая еда. Говядина и свежий хлеб — не то что отбросы, которыми кормят нас. Я украл это из столовой для пассажиров, а им подают все самое лучшее.

Глэдис медленно поднялась, не решаясь взять завернутый в салфетку сверток, который он ей протягивал.

— Тебе не следовало этого делать, — сказала она. Голос у нее был хриплый, она с трудом подбирала слова. Ей давно уже не приходилось разговаривать, если не считать произнесенных шепотом двух-трех слов утешения умирающим.

Маленькие безобразные глазки Могильщика блеснули.

— А что, по-твоему, они могут сделать мне за кражу? — пренебрежительно спросил он. — Отрубят руки? Но кто тогда будет таскать на себе эти смердящие трупы к месту их последнего упокоения? — Он сунул сверток ей в руки. — Поешь, не то скоро придет и твоя очередь стать кормом для акул.

Глэдис взяла сверток, почувствовав вдруг, как сильно ей этого не хватало. Дело было не в еде. Она изголодалась по звуку человеческого голоса, по общению — пусть даже краткому — с человеком, который не умирал.

— Тебе… тебе позволяют выходить наружу? Ты видишь солнце?

Он кивнул:

— Да, каждый день. Солнце, и темно-синий океан, и дождь, и ветер. Кроме меня, никто не решается спускаться в трюм и прикасаться к этим бедолагам, пусть даже они и мертвые.

Глэдис позавидовала ему чуть ли не до слез: он каждый день видит солнце, знает, какого цвета море, видит звезды на небе и может сделать глоток воздуха, не отравленного болезнью и смертью!

Она уже не могла вспомнить, как выглядит солнце, и забыла вкус свежего воздуха. Неужели ей никогда больше не придется почувствовать прикосновение ветерка к своей щеке? Как хорошо двигаться, не спотыкаясь о тела, и потягиваться, не касаясь потолка и стен. И что, вся ее жизнь пройдет в этом тесном замкнутом мирке?

Она пристально вглядывалась в неприятное лицо Могильщика, надеясь узнать, откуда взялась красота его голоса.

— А болезнь, — спросила она, — все свирепствует?

— Люди мрут как мухи, — бодро ответил он. — Я бы не удивился, если бы на судне, когда оно доберется до порта, остались только мы с тобой.

Глэдис вздрогнула.

— Ну, полно, полно, подружка. Не бойся. Это я так. Просто болтаю. Все не так уж плохо. Тебя как зовут?

Вопрос был неожиданный, но еще больше Глэдис удивилась тому, что не смогла на него сразу ответить. Она уже очень давно не воспринимала себя как Глэдис, она вообще никак себя не воспринимала. Помедлив, она с усилием произнесла:

— Глэдис. Глэдис Уислуэйт.

— А я Джек Корриган. Собственной персоной, — произнес он в ответ. — Так какое же тяжкое преступление привело тебя сюда?

Об этом она тоже давно перестала думать, поэтому голос ее звучал несколько неуверенно:

— В доме, где я служила горничной, был один знатный господин. Кажется, я порезала ему лицо.

Дружелюбное выражение на физиономии Джека Корригана сменилось гримасой отвращения, однако было ясно, что его неодобрение направлено не против нее. Кивнув, он коротко промолвил:

— А следовало бы вырезать его поганое сердце. — Глэдис, испугавшись, что он теперь уйдет, попробовала продолжить разговор:

— А как насчет тебя? За что тебя сослали?

Он взвалил один труп на плечо, а другой сунул под мышку, словно мешок картофеля. Подмигнув ей, он выпрямился.

— За только что я ирландец, — заявил он и, запев какую-то частушку на гэльском наречии, вышел из комнаты. Головы трупов, которые он тащил, мотались в такт песенке.