в башне из слоновой кости, можно сказать, за углом от моего сионистского дядюшки, но никакого общения между ними не сложилось. Домик, который они снимали, был полон образцов дальневосточного искусства: повсюду будды, бодхисаттвы… Это был настоящий маленький музей, со всех сторон окружённый очаровательным садом с мраморными колоннами. Всюду культура, культура, культура… А изысканные журналы вроде “Neue Rundschau”[22] или “Sozialistische Monatsheften”[23] были для них чем-то вроде насущного хлеба. Они ограничили своё общение маленьким дружеским кругом, состоявшим из одних евреев, однако не извлекавших из своего еврейства либо почти, либо и вовсе ничего. Моя мать вместе с братом Хансом Хиршем, химиком по профессии, частенько хаживала туда, но нас, детей, брала с собой очень редко, а возвратившись домой, то и дело вздыхала, однако в объяснения не вдавалась. Час испытаний пришёл в 1933 году.

Хорошенько подумав, дядя, после двадцати лет супружества, обнаружил в себе «арийца» и попросил тётю Кэти о разводе, чтобы жениться на немке. Так моя тётушка оказалась в Терезиенштадтском гетто, где и умерла. Мне передавали, что в своё время она спросила моего отца, стоит ли выходить замуж по велению сердца. Его ответ был: «Десять лет проживёшь счастливо, а потом он тебя бросит». В действительности её счастье продолжалось вдвое дольше.

Проблема смешанных браков предстала с ещё большей остротой, когда мой брат Вернер, ставший позднее депутатом Рейхстага от компартии, женился в конце войны на своей подруге Эмми Вихельт, девушке из рядов Социалистической рабочей молодёжи. Мать отнеслась к этому равнодушно, отчасти даже благожелательно, и часто приезжала к ним в гости, пока новая семья жила в Берлине, в задней пристройке одного дома в Ганзейском квартале, населённом преимущественно еврейской буржуазией. Отец, чья идеология, вообще говоря, должна была подталкивать его к одобрению смешанных браков, после короткого формального визита семьи напрочь отказался видеть сына и его жену. Я же оставался со своей невесткой, которая пребывала активной коммунисткой вплоть до самого прихода Гитлера к власти, во вполне добрых отношениях.

Как же мне описать своё изумление, когда много позже, в 1960-е годы, она мне сказала: «Почему только Вернер не увлёк меня в иудаизм!» Я ответил: «Но ведь вы же оба были коммунистами! Он сам покинул еврейскую среду, точно так же как ты покинула Церковь». «Ну и что! – ответила она с наивностью, которой мне было не понять, но которая всю жизнь была ей защитой. – Лучше бы он так сделал». За год до своей смерти она обратилась в иудаизм – желала хотя бы похороненной быть среди евреев.

Когда в начале нынешнего столетия в Германии вошёл в моду граммофон, отцу удалось получить крупный заказ на печать этикеток для пластинок. Он купил несколько необходимых для этого типографских прессов и, как сам с гордостью рассказывал домашним, рассылал не только больше половины этикеток для граммофонных пластинок, производимых в Германии, но и получал много заказов из-за рубежа. Мой старший брат упоминал заказы из Парижа, Варшавы и Лондона, где у нас были налажены прочные связи с тремя крупными фирмами, поскольку мы действовали быстрее наших лондонских конкурентов. Нужные каталоги у нас были, и заказы по выбранным номерам приходили по телеграфу к полудню четверга. В субботу посылки доставлялись на почту, и уже утром во вторник уходили лондонским клиентам. (Так в те времена работала почта!) Разработанная отцом схема действовала бесперебойно, и это серьёзно повышало благосостояние нашей семьи. С началом войны все эти выгодные связи порушились, но отец отнюдь не растерялся. У него возникла новая идея. Уже не один год он активно участвовал в работе больничной кассы типографской отрасли (кассы, учреждённой предпринимателями и работниками) и был хорошо знаком с проблематикой управления, бухгалтерского учёта и взаимоотношений с профессионалами в данной области. Поэтому он основал издательство по выпуску бланков, необходимых для многочисленных административных отправлений, и подобрал специалиста на пост директора. Они разослали свои материалы и образцы во все больничные кассы, которые тогда имели самые прочные связи. Это новое предприятие имело большой успех. Хорошо помню, как по сертификату этого так называемого «Издательства Бланк» я приобретал научную литературу со скидкой 40 процентов, всегда предоставляемой в книжной лавке, так что моя математическая библиотечка стала неограниченно разрастаться. Эта отцовская инициатива позволила ему продержаться в военные годы, когда клиентура уменьшалась и заказы таяли. Оба моих старших брата, Райнхольд и Эрих, которых в течение многих лет прочили в преемники отцовского дела, как раз в 1914 году, когда отец особо надеялся на их помощь, были призваны в армию. Таким образом, основная тяжесть дела по-прежнему лежала на нём, что при его дряхлеющем сердце сказывалось вдвое сильнее. Братья Райнхольд и Эрих многие годы провели в типографиях Парижа и Лондона, тесно сотрудничавших с нашей типографией, куда были посланы для приобщения к профессии и иностранным языкам, поэтому я в годы самого бурного личного развития, с 1909 по 1920, общался с ними очень мало, а с Райнхольдом – практически никогда. Правда, моей первой поездке в Париж на пасхальные гимназические каникулы в апреле 1914 года поспособствовал Эрих, который жил тогда в Париже. Но по-настоящему близкие отношения связывали меня с братом Вернером, который был двумя годами старше меня и обладал весьма беспокойным характером, что уже в раннем возрасте вылилось в его конфликт с семьёй. Это и побудило родителей, кажется, в 1908 году послать его на 2–3 года в школу Самсон в Вольфенбюттеле. Эта школа представляла собой еврейский интернат, совмещённый с реальным училищем, и была основана сто лет назад, во времена, когда Вестфалия была королевством. Многие еврейские коммерсанты в западных частях Германии, скототорговцы и торговцы мясом посылали туда своих детей, и мой брат наблюдал там настоящий разгул религиозного ханжества и фальшивого патриотизма, внушавшие ему глубокое отвращение. Школа эта носила ярко выраженный национально-немецкий характер, хотя кое-какие из основных еврейских ритуалов, как еврейская (укороченная) ежедневная молитва или кошерная кухня, всё же сохранялись. На каникулах я выслушивал от брата, уже тогда начавшего испытывать на мне свою риторику, разные цинические реляции и сердечные излияния. Он, наконец, добился, чтобы его вернули в Берлин, и поступил в другую школу (не ту, где учился я), но спустя два года разразился новый скандал. Я в то время довольно быстро тянулся вверх, он же оставался коротышкой, однако в чертах его лица явно отражался не по возрасту высокий интеллект, и в этом сказывалась сама его сущность. Нас, подростков, ожидали тогда схожие, пусть и подтолкнувшие нас в абсолютно разные стороны потрясения