синагоги хорошо понимали текст молитвы и принимали самое живое участие в богослужении, там царило согласие между солистом и прихожанами, какое редко сыщешь в других местах. В некоторых других синагогах также встречались канторы, одарённые поразительными вокальными данными, из этой среды вышло немалое число оперных и концертных исполнителей, как в своё время Герман Ядловкер или Йозеф Шмидт, однако их выступления проходили скорее в атмосфере оперного спектакля, а не религиозного действа. Здесь нужно заметить, что почти во всех синагогах Германии, как традиционных, так и либеральных, чаще всего звучала музыка композитора Левандовского[33] (он был тестем Германа Когена), обладавшая большой притягательной силой благодаря тому, что её традиционная мелодика удовлетворяла вкусам мелкобуржуазной публики XIX века, и лишь теперь её очарование начинает блекнуть в сравнении с мелодиями Восточной Европы.

Лавка “Nathansen & Lamm”. На первом плане – Луис Ламм. Ное Фридрихштрассе, 61–63. Берлин. Нач. XX в.

Невдалеке от Старой синагоги находился известнейший магазин антикварных книг по гебраистике и иудаизму[34]. Там и случился мой первый опыт приобщения к еврейскому книговедению, области, в которой я с годами сделался подлинным экспертом (и не только в том, что касается книг, но и «персон», – знатоки меня поймут). Там же я начал покупать, насколько позволял кошелёк, книги и брошюры по иудаизму, о евреях и их истории, а потом пришла очередь и книг на иврите. Время от времени у меня собиралось достаточно денег, чтобы побаловать себя в книжной лавке Луиса Ламма. Тогда же произошла следующая история с отцом моей тёти Хедвиг, очень состоятельным коммерсантом, который своё свободное время отдавал карточной игре. Мы с матерью встречали Пасху 1913 года вместе с ним в гостинице в Лугано, поскольку врач предписал ему отдохнуть там после болезни. Начисто лишённый чувства прекрасного, он очень скучал и по обыкновению посиживал на террасе отеля, повернувшись спиной к морю и всему великолепному виду. «Если ты, – сказал он мне как-то, – захочешь переброситься со мной в карты, я сделаю тебе хорошее предложение: выиграешь – я плачу тебе твой выигрыш сполна, если же проиграешь, мы об этом забываем». Нечего и говорить, мне это предложение очень приглянулось. Я видел перед собой море и гору книг, которые мне вот-вот достанутся, и приложил все силы, чтобы добиться этого счастья. Итак, я выиграл у него порядочную сумму. Среди книг, таким образом приобретённых, были пять томов Пятикнижия с обширными комментариями рабби Шимшона бен Рафаэля Гирша, которые я, воодушевлённый их своеобразием, самозабвенно принялся изучать[35]. И лишь по прошествии известного времени у меня открылись глаза и ко мне вернулась обычная трезвость.

Гершом Шолем в Гисбахе. Швейцария. 1913

Так во мне возник страстный интерес к прошлому и настоящему иудаизма. Неудивительно, что как раз тогда, в 1911 году, я с особым вниманием отнёсся к расцветающему сионизму, стал читать сионистскую литературу, писания Мозеса Гесса, Леона Пинскера, Теодора Герцля, Макса Нордау, Натана Бирнбаума (введшего в употребление само слово «сионизм»). В том же году мне попала в руки недавно вышедшая брошюра Рихарда Лихтхейма «Программа сионизма», превосходно написанная и содержащая необыкновенно проницательный диагноз ситуации. В этой литературе я нашёл серьёзное подкрепление моим чувствам, в основе своей совершенно аполитичным, был ею весьма воодушевлён и использовал прочитанное в прениях с родителями.

У моего отца, члена жёстко антисионистской «Центральной ассоциации германских граждан еврейской веры», весьма влиятельной в то время еврейской организации, всё это вызывало сильнейшее сопротивление; конфликты в нашей семье – особенно в 1912 и 1913 годы – приобрели тяжёлый характер.

В книжном шкафу моих родителей, кроме нескольких еврейских книг, доставшихся им от предков, в основном от деда моего отца, благочестивого Давида Шлезингера, который ещё читал духовно-нравственную литературу на иврите, – кроме этого, затерялись где-то во втором ряду несколько еврейских молитвенников. Вспоминаю также о двух образцах еврейской беллетристики, это «Король попрошаек» Израэла Зангвилла (немецкий перевод этой вещи, вполне возможно, был напечатан в нашей типографии) и сборник «Еврейское остроумие», издателем которого, если не ошибаюсь, был Герман Ноэль. Я восхищался этой книгой, и теперь считаю её одним из лучших образцов в жанре культивации немецкого языка, намного превосходящим иные нынешние отвратительные поделки, от которых читатель, знакомый с еврейской словесностью, лишь досадливо морщится.

Мой брат Вернер, когда он шестнадцатилетним юношей в 1912 году вернулся в Берлин[36], тоже некоторое время находился под воздействием политического аспекта сионизма, хотя глубоко в это не погружался. Через него-то, в конце этого года присоединившегося к социал-демократической группе молодых рабочих, я свёл знакомство с молодыми людьми сходных настроений, которые, учась в четырёх старших классах какой-либо средней школы, примкнули к сионистскому движению. Этот кружок, принявший название Jung-Juda, был востребован сионистскими студенческими союзами, отбиравшими там кандидатов, которые после завершения среднего образования решали вступить в их ряды. Некоторое время мы оба посещали этот кружок, но потом брат написал им письмо, в котором объяснял, что нашёл для себя более широкий и охватный круг деятельности и потому прекращает сотрудничество с ними.

Дело дошло до взаимных потасовок между нами, так как он в юношеском одушевлении пытался принудить меня выслушивать его социалистические речи, которые он, взгромоздившись на стул, произносил перед воображаемой аудиторией, – чему я изо всех сил сопротивлялся. Кроме этого, он нахваливал мне сочинения Бебеля и Каутского, «Легенду о Лессинге» Франца Меринга и различные брошюры, из которых я более тридцати лет хранил, пока не решил, что обойдусь и без них, «Антологию пролетарской лирики» Конрада Гениша и неимоверно популярные тогда «Десять заповедей и имущие классы» Адольфа Гоффмана (несомненно, один из наиболее талантливых пропагандистских опусов, какие мне пришлось читать). Но исторический материализм, чьи наглядно-популярные формы казались моему брату столь убедительными, лежал уж очень далеко от исторических и философских интересов и устремлений, которые определяли моё собственное развитие. Однако уже на восемнадцатом году жизни ему пришлось свернуть свою деятельность в Берлине. В 1913 году наборщик из нашей типографии положил на стол моему отцу, ещё прежде, чем тот вошёл в контору, лист из газеты “Vorwдrts!”[37] с отчётом о выступлении моего брата («товарища Вернера Шолема») на собрании рабочей молодёжи. Такой очевидно иронический комментарий по поводу «работодателя» и капиталиста, выпущенный на его собственном предприятии, весьма раздосадовал моего отца. После тяжёлых обсуждений было решено, что мой брат, который как раз доучивался в старшем классе средней школы, должен покинуть Берлин и готовиться к