отца или матери (в моём случае это была мать), посредством которой они брали на себя ответственность за своего отпрыска. Многие годы я оставался среди прилежнейших читателей этой библиотеки, и ей я обязан значительной частью своего еврейского образования. Её директор, д-р Мориц Штерн парил где-то в недостижимой для меня высоте, а вот дама, сидевшая на выдаче книг и поначалу поражённая неутомимым читателем-подростком, вскоре окружила его поистине материнской заботой. Так я и пришёл к чтению этой пространной книги, мало того, что неслыханно богатой содержательно, исполненной драматизма, но ещё и написанной увлекательно, доступно и живо. Я проглотил три тома Греца со всё возрастающим интересом и попросил родителей и дядю Теобальда подарить мне на Бар-мицву популярное издание «Истории» Греца заодно с четырёхтомной «Римской историей» Теодора Моммзена.

В XIX веке у неправоверных евреев празднование Бар-мицвы переродилось в некое подражание протестантской конфирмации – там, где оно вообще сохранялось, хотя, надо сказать, в основном это событие по-прежнему отмечали. У каждого еврея свой «Шулхан арух»[28], гласит распространённая еврейская поговорка. Вот и мой отец, который в остальном был абсолютно чужд религиозной практике, решил, что его сыновья к тринадцати годам ещё слишком незрелы, и потому переносил этот праздник на субботу, предшествующую четырнадцатому дню рождения мальчиков, – диковинный образчик его частной теологии. Следуя устоявшемуся обычаю, отец, надев цилиндр, являлся в синагогу, где подростка впервые, а многих и в последний раз в жизни, подзывали к Торе, где он дважды, в начале и в конце процедуры, должен был произнести краткое благословение на иврите, после чего раввин в виду собравшейся общины назидал его хранить верность иудаизму и его идеалам. Вернувшись домой, посвящённый в большинстве случаев получал в дар от родичей некий комплект книг как основу его будущей библиотеки – в основном это были издания классиков, которые, впрочем, зачастую довольно скоро бывали по дешёвке распроданы. Для подготовки к этой церемонии обычно – как и в случае моих братьев – назначали какого-нибудь ученика йешивы, чтобы тот знакомил мальчиков с необходимыми правилами и церемониалом (особенно возложением филактерий), а также натаскивал их в ивритском тексте благословения. Братья, которые уже успели позабыть иврит, записывали себе текст латинскими буквами и проставляли ударения. (Часто бывало и так, что человек за эти часы выучивался читать еврейский текст с огласовками.)

Что до меня, в моём сознании произошёл сдвиг. Глубокое впечатление, которое произвело на меня сочинение Греца, зажгло во мне желание выучить иврит. Итак, после окончания летних каникул я вместе с моим одноклассником Эдгаром Блумом, с которым я тесно сдружился (в день своего двадцатилетия он был убит на Первой мировой), вместе подошли к нашему преподавателю религии и спросили, не согласится ли он поучить нас чтению на иврите и преподать нам начальные уроки языка. Д-р Бароль был весьма этому рад и с тех пор дважды в неделю после занятий просиживал с нами по лишнему часу. Поскольку мы действительно хотели учиться, дело у нас пошло очень быстро, и через месяц я сообщил родителям, что нанимать дополнительного учителя для подготовки к Бар-мицве мне не нужно, так как я решил изучать иврит, и д-р Бароль научит меня всему, что требуется для этого дня. Отец воспринял это известие примерно так, как если бы я вознамерился брать частные уроки греческого языка, да ещё и бесплатно. Прошло совсем немного времени, когда он понял, во что всё это выливается.

Через несколько месяцев, в начале 1912 года, частные уроки д-ра Бароля прекратились, я решил продолжить обучение в одиночку, но не знал, к кому бы за этим обратиться. Мой друг Эдгар Блум, которого мать послала учиться в религиозную школу, сказал мне, что занятия там очень слабые и, приложив старания, это время можно было бы употребить с гораздо большей пользой. Итак, я накупил себе или взял в библиотеке учебников и сборников упражнений по ивриту, которых и на немецком языке было тогда предостаточно, и в течение пятнадцати месяцев занимался по ним самостоятельно. Во втором ряду книг в нашем книжном шкафу я нашёл популярнейший в Германии молитвенник, сидур «Сефат-эмет»[29] (в который уже раз заново изданный Вольфом Хайденхаймом в Рёдельхайме). Это был экземпляр 1871 года, сохранившийся у меня до сих пор; всё, написанное на его ста сорока страницах, я снова и снова повторял в течение многих лет. Помимо упомянутого, я купил тогда, причём за бесценок, Библию в издании Макса Леттериса в четырёх прекрасно отпечатанных томах. Но далеко не сразу я решился прочитать сначала одну, а потом и все её главы по порядку, на что ушло четыре года моих трудов.

Синагога на ул. Линденштрассе. Берлин. 1920-е

Интерьер синагоги с органом на ул. Линденштрассе. Берлин. 1920-е

Интерьер синагоги на ул. Хайдеройтергассе. Берлин. 1920-е

В это же время я начал регулярно посещать берлинские синагоги, главным образом пятничные службы, которые даже и в так называемых либеральных синагогах, где богослужение шло с использованием органа и участием смешанного хора, проводились ещё исключительно на иврите. Либеральный обряд отличался от консервативного прежде всего тем, что, помимо несущественных сокращений и использования органной музыки, в нём были приглушены или вовсе элиминированы почти все места, где речь идёт о возвращении Израиля в Святую землю, все они заменены некими «общечеловеческими» пассажами. А поскольку я быстро научился понимать тексты молитв, да и органная музыка литургии нисколько меня не отталкивала, эти посещения синагоги производили на меня сильное впечатление и доставляли удовольствие. Сверх того, я мог на этом материале проверять своё продвижение в познании иврита, поскольку уже начал изучение не только отдельных частей еврейской Библии, но и текстов древних синагогальных молитв. Но ещё больше, чем либеральная синагога с органом, что находилась на Линденштрассе, недалеко от нашего дома[30], привлекал меня строго ортодоксальный ритуал Старой синагоги на Хайдеройтергассе[31], в проулке рядом с Нойер-Маркт, где после столетнего изгнания и последовавшего в 1671 году допуска в Берлин в большом количестве селились евреи и где ещё во времена моей юности их было очень много. Здесь не было ни органа, ни женского хора, зато был совершенно прекрасный хор мальчиков. Старинный ритуал производил на меня очень сильное впечатление. Немалую роль в этом играло еврейское пение первого кантора, «королевского музик-директора» Арона Фридмана[32], которое прямо трогало сердце. Поскольку большинство посетителей этой