Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утверждаем.
Далее — День Сегодняшний. Чаша полная, изобильная. Ансамбль имени Моисеева пляшет плясками всех народов великой России. Тут и татарский плавный танец, и казацкая лихая круговерть с шашками наголо, и тамбовская лубяная кадриль под тальянку, и нижегородский лыковый перепляс с трещотками-свистульками, и чеченская круговая с гиканьем-уханьем, и якутские бубны, и чукотские песцовые меха, и карякские олени, и калмыкские бараны, и еврейские сюртуки и — русская, русская, русская пляска до упаду, пляска лихая, задорная, всех объединяющая-примиряющая.
Нет вопросов к легендарному ансамблю.
Еще два номера: «Летающие балалайки» и «Девушка спешит на свидание». Ну, это уже классика — все отточено, выверено, обкатано. Не номера — загляденье. Смотришь — словно на санях с горки ледяной скатываешься. Смотрящий аплодирует. Мы тоже. Молодцы артисты Государевы!
Небольшой литературный номер: «Здравствуй, душа моя, Арина Родионовна!» Староват номерок, затянут слегка. Но — народ его любит и Государь уважает. Вяло советует столоначальник Пушкина омолодить — уж лет двенадцать играет его один и тот же немолодой актер Хапенский. Но знаем — бесполезно. Актер — в фаворитах у Государыни. Пожимает плечами постановщик, разводит руками:
— Не в моей власти, господа, поймите…
Понимаем.
И вот дошли до главного. Новый номер на злобу дня: «Накось, выкуси!»
Напряглись все в креслах, заворочались. Темно на сцене, только ветер воет да домбры с балалайками потренькивают. Выползает луна из облаков, освещает все неярким светом. Посередине сцены — Третья Западная труба. Та самая, из‑за которой последние полтора года столько шума-гама, столько хлопот да попечений. Тянется-ползет труба по сцене через леса-поля русские, поблескивает в полумраке, упирается в Западную Стену, проходит сквозь вентиль-задвижку с надписью «Закрыто», ныряет в Стену и уходит дальше — на Запад. Стоит на Стене наш стрелец-пограничник с автоматом лучевым, смотрит в бинокль в ихнюю сторону. Вдруг забеспокоились домбры с балалайками, загудели басы тревогой — возле задвижки из земли куча кротиная выпирает. Мгновенье — и из кучи той крот-диверсант в очках черных вылезает, осматривается, принюхивается, подпрыгивает, хватается за задвижку, впивается в нее изо всех сил, зубами огромными помогает, — вот‑вот повернет, пустит газ! Но — луч разящий сверкнул со стены, перерезал крота пополам. Вывалились-расползлись кишки кротиные, взвыл, испустил дух ворюга-диверсант. Вспыхивает свет, спрыгивают со стены трое молодцов-удальцов-пограничников. Спрыгивают лихо, с переворотами, с посвистом молодецким. У одного в руках гармошка, у другого — бубен, у третьего — ложки деревянные. А за спинами — автоматы верные, меткие. Пляшут молодцы-пограничники да поют:
Мы задвижку перекрыли
Как велел нам Государь.
Ну, а недруги решили
Газ у нас сосать, как встарь.
Мы им «нет!» сказали разом,
Навострили зоркий глаз
Насосался русским газом
Дармоед «Европа-газ».
Но неймется киберпанкам
Из озябшей стороны
Разветвленья, как поганки,
Вырастают у Стены.
Все наглеют раз от раза…
Но учтите — можем мы
Вам поддать такого газу
Задохнетесь сразу вы!
Открывает один пограничник задвижку, двое других подскакивают к торцу трубы, приставляют к ней зады свои и пердят. Грозно-завывающе проходит бздёх молодецкий по трубе, течет сквозь стену и… слышатся вой и вопли на Западе. Звучит финальный аккорд, трое молодцов вспрыгивают на трубу и победоносно воздымают автоматы. Занавес.
Зашевелились зрители высокие. Смотрят на князя Собакина. Подкручивает он свой ус, задумавшись. Молвит:
— Нуте‑с, какие будут мнения, господа?
Столоначальник:
— Я вижу явный элемент похабщины. Хотя вещь актуальная и сделана с «огоньком».
Смотрящий:
— Во-первых, мне не нравится, что вражеского лазутчика убивают, а не захватывают живьем. Во‑вторых, почему пограничников всего трое? Застава, как мне известно, состоит из дюжин. Так и пусть их будет двенадцать. Тогда и бздёх будет помощнее…
Я:
— Согласен относительно состава пограничников. Номер нужный, злободневный. Но элемент похабщины есть. А Государь наш, как известно, борется за целомудрие и чистоту на сцене.
Молчит князь Собакин, кивает. Затем молвит:
— Скажите, господа, сероводород, которым бздят наши доблестные воины, горит?
— Горит, — уверенно кивает смотрящий.
— А коли горит, — продолжает князь, ус подкручивая, — тогда чего Европе бояться наших бздёхов?
Вот что значит — Внутреннего Круга человек! Сразу в корень зрит! Бздёхом‑то русским можно и города европейские отапливать! Задумались все. И я на свой ум попенял: не докумекал до очевидной вещи. С другой стороны — гуманитарий я по образованию…
Бледнеет постановщик, нервно подкашливает.
— Мда… неувязочка… — чешет подбородок смотрящий.
— Проруха в сценарии! — предупредительно подымает пухлый палец столоначальник. — Кто автор?
В темноте зала возникает сухощавый человек в очках и толстовке.
— Что же вы, любезный, так обмишурились? Тема‑то наша газовая стара как мир! — спрашивает его столоначальник.
— Виноват, исправлю.
— Исправляй, исправляй, голубчик, — зевает князь.
— Только помни, что послезавтра — генеральная! — строго говорит смотрящий.
— Успеем, как же.
— И еще, — князь добавляет. — У тебя, когда лучом крота полосуют, кишки из него валятся. Многовато.
— Что, ваше сиятельство?
— Кишок. Натурализм здесь неуместен. Сделай, братец, потрохов поменьше.
— Слушаюсь. Все исправим.
— А что с похабщиной? — спрашиваю.
Косится на меня князь вполоборота:
— Это не похабщина, господин опричник, а здоровый армейский юмор, который помогает нашим стрельцам нести суровую службу на дальних рубежах Родины.
Лаконично. Не поспоришь. Умён князь. И судя по взгляду его косому, холодному — не любит нас, опричников. Ну, да это понятно: мы Кругу Внутреннему на пятки наступаем, в затылок дышим.
— Что там дальше? — спрашивает князь, доставая пилочку для ногтей.
— Ария Ивана Сусанина.
Это уже можно не смотреть. Встаю, откланиваюсь, иду к выходу. Вдруг в темноте кто‑то хватает меня за руку:
— Господин опричник, умоляю!
Женщина.
— Кто ты? — вырываю руку.
— Умоляю, выслушайте меня! — горячий, сбивчивый шепот. — Я жена арестованного дьяка Корецкого.
— Пошла прочь, земское отродье!
— Умоляю! Умоляю! — она падает на колени, хватает меня за сапоги.
— Прочь! — толкаю ее сапогом в грудь.
Она валится на пол. И тут же сзади — еще одни женские руки горячие, шепот:
— Андрей Данилович, умоляем, умоляем!
Выхватываю кинжал из ножен:
— Прочь, бляди!
Отпрянули в темноту худые руки:
— Андрей Данилович, я не блядь. Я — Ульяна Сергеевна Козлова.
Ого! Прима Большого театра. Фаворитка Государева, лучшая из всех Одиллий и Жизелей… Не узнал в темноте. Приглядываюсь. Точно — она. А земская стерва лежит ничком. Убираю кинжал:
— Сударыня, что вам угодно?
Козлова приближается. Лицо ее, как и лица всех балерин, в жизни гораздо невзрачнее, чем на сцене. И она совсем невысокая.
— Андрей Данилович, — шепчет она, косясь на полутемную сцену, где Сусанин с палкой и в тулупе неспешно запевает арию свою, — умоляю о заступничестве, умоляю всеми святыми, умоляю сердечно!