И еще я понял, что время куда протяженней, чем я о нем думал, потому что оно состоит из множества малых отрезков и каждый такой отрезок стоит особняком, и за это малое время человек может многое сделать. Если, конечно, он сидит один и никто не отвлекает его от дел. Можно было бы даже сказать в шутку, что мир только потому удалось создать всего за шесть дней, что Всевышний, благословен будь Он, был один и никто не отвлекал Его от работы.

С того дня, как меня посетила эта мысль о скрытых возможностях времени, я и сам начал делить свое время между несколькими разными делами. До полудня сижу в Доме учения и читаю книги, а после обеда отправляюсь в наш лес. Деревьям еще не пришло время сбрасывать листву, и вид их радует глаз. Одни кроны пестрят разноцветьем, другие сверкают, точно начищенная медь, а кругом еще великое множество всяких других, неизвестных мне оттенков цвета.

Я стою среди деревьев, глаза мои радуются, и я говорю себе: «Как красиво, как красиво». А небо мне улыбается и как будто говорит себе: «Да, этот человек знает толк в красоте, стоит показать ему побольше». И я тотчас убеждаюсь, что это мне не почудилось, потому что оно и впрямь тут же открывает передо мной такие красоты, которые я никогда до того не видел. Не знаю, то ли они возникают в эту минуту, то ли это человек становится вдвое зорче.

В нашем лесу я так же одинок, как и в старом Доме учения. Сюда никто не приходит, потому что лесом распоряжается городской голова, и, хотя сейчас охраны нет, страх остался. Слышали ли вы историю старухи, которая ходила в лес собирать щепки, чтобы сварить на них кашу для своих внуков? Если она и вправду бывала здесь, эта старуха, почему же ее не видать теперь? Может, ее внуки выросли и погибли на войне и сама она тоже умерла? Или, может, и она, и ее внуки живы еще и, когда им хочется есть, они-то и заносят руку на детей Израиля, и отнимают у них, и грабят, и разбойничают, и своей бабуле в дом тоже приносят награбленное, чтобы она больше не ходила собирать щепки? А где те несчетные молодые пары, что когда-то приходили сюда, в этот лес, признаваться друг другу в любви, те пары, что еще знали, что такое скромность? Сегодня они все делают прилюдно и не испытывают надобности уходить для этого в лес. Может, все дело в том, что, когда исчезла любовь меж людьми, исчезла и настоящая любовь между юношами и девушками? Сегодня он встречает ее на рынке, и, если оба хотят, он ведет ее к себе домой, и не успеет еще любовь посетить их сердца, как они уже опротивели друг другу.

Господь, благословен будь Он, закрывает мне глаза платком, чтобы я не видел Его творения в их распущенности. Но когда Он снимает этот платок с моих глаз, они видят и то, что не каждый другой замечает. Я вижу, например, несчастного Игнаца, который потерял на войне нос, и теперь у него вместо носа дыра. Стоит этот Игнац на рынке, опершись на палку, и взывает к прохожим: «Проше, Панове, пенендзы», то есть: «Денежку, господа, пожалуйста», то бишь подайте милостыню. И поскольку ни один человек его не замечает, я замечаю вдвойне — и потому, что милосердие вообще заложено в еврейском сердце, и еще потому, что я свободен и у меня есть время сунуть руку в карман и достать эту денежку, — ведь не зря же я понял, как велика мера времени и как много разного можно сделать даже за малую его толику. Когда Игнац увидел меня во второй раз, он уже попросил у меня денежку на иврите — успел за эти два-три дня выучить, как называются деньги на святом языке. А когда я подал ему милостыню, мне благодарно сверкнули три дыры на его лице — два глаза и та дыра, что ниже под ними, где когда-то был его нос.

Впрочем, хоть время и велико, однако и у него есть свои границы. Когда сидишь вот так, наедине сам с собой, кажется, что время не движется и между одной пятиминуткой и другой ты уже успел обо всем в мире подумать. А встретишь человека на улице, и время пролетает, даже не заметишь. Вот так же и со мной — вчера я вышел утром из гостиницы, чтобы направиться в Дом учения, повстречал Даниэля Баха, и полдня прошли для нас незаметно. Как так? А вот: сначала я спросил, как поживает он сам, потом справился, как поживает его отец, ребе Шломо, потом он спросил, как поживаю я, вот так полдня и прошли, и пришло время обеда, и я вернулся в гостиницу, как будто ключ от Дома учения мне вообще без всякой надобности.

Раньше я думал, что всякое увечье есть следствие болезни. Но Даниэль Бах убедил меня, что случаются и увечья из-за поиска заработка. Как, например, у него. Ведь он всю войну прошел цел и невредим, а как только взвалил на себя бремя заработка, тут же потерял ногу.

Как это сталось? Когда он вернулся после войны в Шибуш, то обнаружил, что дом его разрушен, лесопильня превратилась в кучу золы, а жена и дочери сидят на пепелище и оплакивают свое возвращение. Потому что едва лишь меч войны вернулся в свои ножны, народ по простоте своей решил, что пришли наконец дни Мессии, и жена Даниэля Баха тоже поднялась со своего места, взяла дочерей и вернулась домой. Не знала она, что Мессия все еще развязывает и тут же снова бинтует свои раны, чтобы быть готовым в путь, едва лишь мир будет готов к его приходу, да вот мир никак не выздоровеет. И нет разницы, в каком месте ты находишься, разве что беды в каждом месте свои. Вот сейчас у него, у Даниэля Баха, всех детей — дочь и больной ребенок, родившийся уже после войны. А в тот день, когда он вернулся с войны, у него были три дочери. Но одна умерла сразу по его возвращении, а еще одна — когда началась эпидемия «испанки», и это не считая маленького сына, которого жена похоронила по дороге, когда бежала от русской сабли.

Так вот, он вернулся, а его жена и дочери сидели на пепелище, полуголые, босые, голодные, а город был разрушен, и большинство домов сгорели в пожаре, и никакой торговли не было, а его отец, ребе Шломо, скитался где-то на другом краю страны, и никто не знал, где именно, пока он не вернулся, такой же голый, и босой, и голодный, как все кругом. А голоднее всех был в ту пору сам Даниэль. Пока он служил в армии, его кормил австрийский император, а когда недоставало казенного, то от голодных мучений человека отвлекали ужасы войны. В мирное же время человек остался со своим голодом наедине. Встал ото сна — голоден, спит — тоже голоден, и днем голоден, и ночью тоже, и когда просыпается — голоден, а видит сны — и в них голодает.

Тут, однако, на счастье, появились в городе посланцы благотворительных организаций, начали раздавать голодающим хлеб и помогать желающим заняться торговлей. И Даниэль Бах тоже сподобился открыть свое дело — не такое, конечно, как до войны, пиленый лес продавать, а маленькое, по продаже мыла. Мыло после войны пользовалось большим спросом, потому что все чувствовали себя грязными и всем хотелось отмыться. Так что дело Даниэля Баха процветало, и он хорошо зарабатывал. Но как-то раз он задумался: как же так — сыны Исава хотят отмыть свои руки от еврейской крови, которую они пролили во время войны, а я, еврей, буду на этом наживаться? И он снизил цену на свое мыло. Но как только он снизил цену, его доходы прекратились вообще. Потому что не успел он оглянуться, как весь товар у него раскупили, а для покупки нового денег уже не оказалось. И опять голод стал донимать его семейство, даже сильнее, чем прежде, потому что к этому времени они уже попривыкли к сытости, а тут вдруг в доме снова стало нечего есть.