Ночью я тайком пробралась к этим сестрам и поцеловала их в губы, а потом перецеловала каждую из их язв, хотя они и пытались оттолкнуть меня своими ослабевшими руками и ногами. Я сказала им, что так сильно люблю их души, что ничто не помешает мне спасти их. Обе заплакали. Далее я сообщила им, что, подобно Колетте из Корби, я способна исцелять больных, вкладывая им в рот кусочки пережеванной мной пищи, а также сбрызгивая их лица водой изо рта. Но они лишь жалобно стонали, когда я проделывала все это. А потом, подобно самой святой Каталине, я выпила ту воду, которой омывала их язвы, и она показалась мне слаще вина для причастия. В результате я заразилась той же лихорадкой, что и они, и слегла на много дней.

Пребывая в состоянии экстатического вознесения, я узрела множество видений и предсказала многие величайшие события. В моих видениях мне явилась красивая женщина моего роста и телосложения, одетая в золотое платье и укутанная по самые щеки шалью, расшитой драгоценными камнями. Если бы другие сестры записывали мои видения, то у них получилась бы толстая книга. Увы, сестры отказали мне в этом.

Что же касается вышеупомянутых монахинь, не пустивших меня в монастырскую больницу, прошло совсем немного времени, и одна из них слегла с раковой опухолью в груди, другую подкосила водянка, третью убило черепицей, сорвавшейся с крыши, поврежденной, несомненно, во время землетрясения, а четвертая и самая грубая из них подхватила скоротечную пневмонию после того, как в одиночестве приняла холодную ванну. Так что все четверо покинули сей бренный мир при самых печальных обстоятельствах.

Никто не может противиться мудрости и воле Господа Бога нашего.

Джанни дель Бокколе

Никто не мог обвинить в случившемся молодого хозяина. Никто. Уж не лекари, во всяком-то случае. И не стражи закона, которых вызвали, потому как кончина Ривы выглядела очень уж внезапной и насильственной. Палаццо Эспаньол затуманил им глаза. Эти мужланы только и делали, что пялились на гобелены и мраморные статуи, кланялись да расшаркивались, так что мозги выпадали у них из штанов. Они даже не сподобились задать самые простые вопросы. Например — что делал Мингуилло с молоденькой Ривой, когда она умерла?

— Я тут ни при чем, — отвечал наглый мальчишка, покусывая нижнюю губу, если кто-нибудь осмеливался спросить его об этом.

Бандитский Господь!

Это разбило сердце моего хозяина, мастера Фернандо, это разбило все наши сердца. Служанка Анна и моя сестра Кристина были безутешны. Я прижал обеих к себе и дал им выплакаться вволю, так что по моей груди текли целые каналы их слез.

Не стыдясь своих рыданий, мой хозяин, мастер Фернандо Фазан, приказал Кристине сложить в сундук все маленькие платьица Ривы, после чего незамедлительно предложил моей сестре новую должность горничной.

— Я не хочу здесь больше оставаться, — во весь голос плакала Кристина, но так, разумеется, чтобы ее не услышал мой хозяин.

Сдается мне, вся наша кровь вытекла сквозь трещины в стенах Палаццо Эспаньол, потому что мы ослабели и недоумевали, не зная, что делать, прямо как несмышленые котята.

Мингуилло Фазан

Как я уже упоминал, причем совсем недавно, читатель отправился на долгую прогулку в темноте с моим голосом за компанию. Принимая во внимание, что от других рассеянных и забывчивых протагонистов[24]этой истории он не услышит ничего, мне придется постараться, чтобы удержать его на своей стороне.

Но совсем не так, как делают некоторые, прижав белую ручку к сердцу читателя и трепеща увлажнившимися ресницами: благородный читатель должен внимать нам дальше, точно так же, как рыцарь должен спасти даму своего сердца! Всем угодить невозможно. Одному читателю нравится доверительный шепот; он заставляет его ощущать себя великолепным и блистательным, подобно исповеднику в черной будке. Другой вонзает свои изысканные жвала в любопытного наблюдателя, подглядывающего за более интересной жизнью прочих людей. Ну, и остается еще вид с высоты птичьего полета, когда автор служит невидимым воздухом под рассекающими его крыльями читателя. Лесть и подхалимаж пользуются большой популярностью. Равно как и комичный высокопарный тон.

Что? Что такое? Читатель требует, чтобы я прекратил подставлять ему многословные и нелестные зеркала? Он настаивает, чтобы вместо этого я представил ему разумный и внятный отчет о своем детстве и отрочестве, изобилующий объяснениями относительно происшедших событий, и т. д., и т. п.?

Pazienza.[25]У меня нет никакого желания намеренно злить его, но прежде я все-таки должен упомянуть кое о чем. Смерть моей сестры Ривы превратила окружающих в сущих ищеек, сующих повсюду свои длинные носы. Это было несколько утомительно, поскольку удовольствия и развлечения стали редкостью. Венецианская республика доживала последние дни своего златолиственного и засахаренного великолепия. Написанные маслом портреты девушки-художницы по имени Сесилия Корнаро стали единственным объектом торговой ценности в нашем городе. Раз уж мы заговорили о лицах, то мое собственное начало обретать те черты, которые оно пронесет до самого конца этой истории, если можно так выразиться.

Лестницы Палаццо Эспаньол становились все короче; я познакомился с коленями, бедрами, животами и, в конце концов, с лицами наших слуг, хотя нельзя сказать, чтобы они с такой уж охотой обращали их ко мне. Одно время — правда, очень недолгое — я учился в академии для юных отпрысков знатных родов. Меня выгнали оттуда. Но это совсем другая история. Пришлось смириться с тем, что священник стал заниматься со мной на дому. Читателю будет небезынтересно узнать, что немалые деньги, выплаченные за обучение, не пропали даром. У меня обнаружился талант к языкам, о чем ему уже известно. Я также полюбил книги, хотя вкус у меня оказался довольно специфический и несколько эксцентричный на взгляд разборчивого читателя.

Когда я говорю, что полюбил книги, я имею в виду не только их душу, но и тело. Еще до того, как я научился читать, меня безумно привлекали их переплеты. Я проникся страстью к столь интимной защите и одновременно украшению, воплощающему их самодовольство. Я обожал строгую форму и твердость книг. Их бескомпромиссные уголки, богатый запах и то, как они раскрывались передо мной от малейшего прикосновения пальцев, — все это приводило меня в восторг. А потом, научившись читать, я обрел новое счастье: в доме, где все сторонились и избегали меня, книги из нашей библиотеки открывали мне свои нежные внутренности и откликались на мой призыв всякий раз, стоило мне обратить на них внимание.

Можно назвать симпатией и то чувство, которое я питал к Кристине, пухленькой маленькой дочери нашей бывшей беспутной поварихи. (Не кажется ли читателю, что привязанность к коже, не прикрывавшей мое собственное тело, свидетельствует о положительных сторонах моей натуры? Я и сам на это надеюсь.)

Свой первый поцелуй я сорвал у вышеозначенной Кристины, в качестве прелюдии к освобождению нас обоих от оков девственности. Она сплюнула и оттолкнула меня со словами: