Откровенно говоря, думаю, что нет.

Правда состоит в том, что даже если бы он остался в Венеции, то вряд ли смог бы как-то повлиять на мое поведение. В те редкие часы, что он проводил с нами, он почти не разговаривал со мной. Он не давал никаких указаний относительно моего воспитания. Моя мать проявляла ко мне еще меньше интереса. Мне предоставили возможность невозбранно ползать по palazzo, есть то, что удавалось стянуть с подноса или стола, и обучаться хорошим манерам у наших сторожевых собак. Соответственно, угрызения совести меня не мучили, и я наводнил весь дом своим любопытством.

Слуги последовали примеру моих родителей. Ни единая живая душа во всем дворце не питала ко мне ни капли привязанности. Они отворачивались, завидев меня. Или делали то, что было совершенно необходимо, и спешили прочь, не желая оставаться со мной один на один.

Читатель спросит: задевало ли это меня?

Я отвечу: ничуть, и я продолжал нормально расти и развиваться.

Хотя мать исторгла меня из своего лона и своего сердца, я по-прежнему жил внутри самой большой мамочки, о которой только может мечтать мальчишка: Палаццо Эспаньол. Так что стоит ли удивляться тому, что с раннего детства я обожал свой дом? Что я любил старинное сооружение в готическом стиле так же сильно, как наступление ночи и хорошо приготовленное мясо? Палаццо Эспаньол стал для меня отцом и матерью, и я вырос похожим на дворец: таким же высоким, узкоплечим, с непроницаемым лицом и каменной твердостью в сердце. Свои первые шаги я сделал на каменных плитах его двора, и никто не хлопал радостно в ладоши, глядя на меня. Свои первые слова я произнес, никем не услышанный, в его limonaia.[21]Во всем дворце не нашлось бы и пяди, которую я бы не исследовал или не знал.

Для остального нашего семейства Палаццо Эспаньол олицетворял собой давший течь боевой корабль, на котором они служили, изнемогали от жары и тряслись от холода, пока он медленно распадался на части вокруг них, поскольку от подступавшей воды не было спасения, да венецианцы и не искали его. Моя семья и слуги не знали радости находиться в крошечной запертой комнатке у ворот шлюза или смотреть в затянутые паутиной окна нашей приватной башни, с головокружительной высоты которой, если вам удавалось подняться по ста семидесяти пяти ступенькам, можно было наблюдать за планетами, а перед вашими глазами расстилалась вся Венеция.

Они не догадывались о том, какие сокровища лежали на дне колодца или были зарыты под кустом роз. Они не понимали, как пахнут лестницы по утрам или какую пушистую плесень можно найти в задниках столетних туфель, засунутых в дорожные сундуки в самых отдаленных уголках ripostiglio.[22]Нет, никто не любил Палаццо Эспаньол так, как я.

Больше всего мне нравилось в нем то, что однажды он станет моим.

Даже моей семилетней сестре Риве было неизвестно потаенное местечко в винном погребе, где на полках, подобно уснувшим хищникам, стояли черные бутылки, и что может сделать с вашими внутренностями содержащаяся в них влага, если ее предварительно смешать с сахаром и толченым стеклом.

Мне было всего четыре годика, когда я научил ее тому, чего она еще не знала.

Джанни дель Бокколе

У меня такое чувство, что мои мозги сожрали медведи. Но как я мог знать, что должен спасти ее?

Теперь-то, задним умом, я силен и крепок, как водится, но кто тогда мог бы помыслить о таком?

Я подкопил чуток монет, чтобы вложить их в пекарское дело.

Но мне не повезло.

Мне ровным счетом ничего не известно о том, что стряслось с нашим маленьким ангелочком Ривой. Будь оно все проклято! Об этом никто никогда не узнает. Эти сверкающие черные глазки, крепкие маленькие ножки… Она была просто чудом! Гробик не больше шляпной коробки на плечах мужчин…

В похоронной гондоле…

Никогда мне…

Будь ты проклят, Господь!

Сестра Лорета

Потом мне пришлось вступить в противоборство с некоей сестрой Андреолой, которая вела себя как самая набожная и благочестивая монахиня в монастыре, но при этом даже не умерщвляла свою плоть так, чтобы это было заметно посторонним. Она просто делала маленькие добрые дела, но устраивала из этого настоящее представление. Она ловко управлялась с иглой и сшила накидку для статуи Мадонны, что, по словам priora, равнялось шестистам «Аве Мария»,[23]четыремстам «Храни вас, Господь!» и пятнадцати дням поста. Да, чуть не забыла — предполагалось, что кожа сестры Андреолы светится нежным матовым светом, подобно жемчугам, как утверждали все остальные, хотя я ничего такого не замечала. Сестра Андреола была лишь на полгода старше меня, но при этом уже приняла постриг в монахини.

Остальные сестры отзывались о ней с благоговейным трепетом. Когда сестра Андреола впадала в один из своих экстазов, послушницы немедленно собирались вокруг и начинали подражать ей. Тем самым они демонстрировали, как любят сестру Андреолу, которая добивалась поклонения глупых послушниц таким же образом, как дьявол собирает своих последователей. И это жгло меня больнее, чем щелок или перец. Почему сестра Андреола была объектом поклонения, а я, намного более худая и набожная, служила лишь предметом язвительных насмешек?

Я напомнила себе, как апостол Петр предрекал, что за несколько недель до наступления Судного дня на земле появится много скептиков и насмешников. Но гнев Божий поразит их первых. И еще я утешала себя тем, что Иисус, подвергнув меня мученическим пыткам насмешкой, призвал меня стать ближе к Нему, чем любая другая сестра в монастыре Святой Каталины, и уж точно ближе, чем сестра Андреола.

Укрепившись в своем решении, я направилась в лазарет, небольшую больницу при монастыре. Но мне не позволили ухаживать за больными женщинами, заявив, что вид моего лица причиняет им беспокойство и вызывает ночные кошмары, а от запаха, идущего у меня изо рта, их тошнит.

Сестра Андреола никогда не заходила в лазарет, разве только для того, чтобы подержать больных за руки или посидеть рядом с ними, украшая своей вышивкой бесконечные церковные ризы и епитрахили, сплетая паутину шелковых ниток, подобно гигантскому белому пауку. Но за эти визиты остальные монахини превозносили ее чуть ли не до небес, неустанно приглашая приходить снова и снова.

Сестры в лазарете были слепы и глухи к Божьему замыслу, в невежестве своем не сознавая того, что взглянуть на мое лицо — то же самое, что получить благословение. Не желая, чтобы они и далее упорствовали в своем заблуждении, я обратилась к ним с настоятельной просьбой, но получила истерический отказ. Поэтому, вместо того чтобы ухаживать за больными, я выстирала все грязное белье в лазарете, даже повязки и одежду двух заболевших монастырских сестер, кожа которых покрылась отвратительно пахнущими огромными язвами.