Она отключила трубу, но по-прежнему смотрела в потолок, игнорируя мое напряженное молчание.

Я скромно кашлянул, чтобы напомнить о своем существовании, и Николь повернулась ко мне:

– Слушай, а ты вроде не совсем полный идиот, как твой приятель? Словарный запас у тебя побогаче. Учился, что ли, или так, по подворотням нахватался?

Я остолбенел от возмущения – клубная шлюха критикует мой словарный запас!

Николь заметила мою реакцию и взяла тоном пониже:

– Да ладно, не трепыхайте так крылами, корнет. Ты скажи лучше, писателя такого, Шоу, читал когда-нибудь?

Я расправил плечи и, гордый от распирающих меня познаний, торжественно переспросил:

– Которого – Бернарда или Ирвина?

Николь похлопала маленькими ладошками у меня перед носом и удовлетворенно кивнула:

– Слава богу, нашего Пигмалиона хотя бы языку учить не придется.

До меня наконец дошло, что именно она хотела спросить, и я неуклюже сострил:

– В первоисточнике все свадьбой закончилось. Ты меня в финале тоже замуж выдашь?

Николь вздохнула:

– За такие деньги ты у меня дважды в день будешь замуж выходить.

Я не стал ей возражать, потому что уже заметил, что мне не хочется ей возражать. Я даже испугался, что она может передумать и просто уйдет сейчас из номера – где я потом ее найду? Поэтому я только кивнул и молча смотрел на нее, незаметно вдыхая ее волнующий запах.

– Если все пойдет как надо, получим по лимону, а то и больше, – сказала она, тронув меня за плечо и обведя другой рукой пейзаж за окном – дескать, весь мир у наших ног.

Я опять кивнул, даже не вникая в смысл сказанного, но потом вдруг осознал, что за сумму она озвучила.

– По миллиону? Рублей? – глупо переспросил я, уже зная, что точно не рублей и даже не монгольских тугриков.

– По миллиону евро, пацан, – насупившись, сказала она. – Это как минимум. Так что, если ты, падла, не будешь работать как следует, я ночью выстригу все волосы у тебя в паху!

Я поднял руки бритыми подмышками вверх и умоляюще сказал:

– Только не это, сестренка!

Она одобрительно покачала кудряшками, пристально разглядывая меня, а потом с неожиданной теплотой улыбнулась:

– А что ты там все время принюхиваешься, солдат? Хочешь?

Я радостно замычал, онемев от счастья, тут же спрыгнул с кресла и принялся выплясывать вокруг нее в радостном нетерпении. Николь бережно сняла свои меховые трусики и, удобно расположившись на диване, строго сказала:

– Прическу не помни, Пигмалион хренов. Не для тебя сделана.

Второй раз в жизни я забирался в лимузин, но уже помнил, что самые удобные места там расположены в конце салона – можно не просто вытянуть ноги, но даже лечь, если приспичит.

Приспичило не мне, а Гансу, но Николь рявкнула на него, чтобы не мял костюм, и Ганс послушно поднялся с кожаных сидений, сев возле дверей и хмуро глядя оттуда на разъяренную блондинку.

Последние два часа Николь была не в духе, и виноват был в этом Ганс. Он вернулся в «Хошимин», как и обещал, к трем часам дня, но в такой видимой невооруженным глазом безумной истерике, что даже охранники на входе расступились перед ним, не желая связываться с очевидно ненормальным, свихнувшимся типом.

Комендантские жабы, караулившие нас, к тому времени смылись, то ли на обед, то ли окончательно, но в таком состоянии Ганс смял бы их, не задерживаясь.

Я как раз примерял шелковые брюки от готового костюма, который принесла запыхавшаяся Николь, когда в номер ввалился Ганс и замер посреди гостиной, бешено вращая красными с перепоя свинячьими глазками.

Я решил, что он подрался с комендантскими, и повернулся к нему, чтобы спросить о деталях, но Ганс вдруг задрожал всем телом и закрыл веснушчатое лицо своими огромными руками.

– Пиздец, – весомо и гулко сказал он сквозь натуральные всхлипы, и я поверил ему.

Я просто не представлял, что должно было случиться, чтобы Ганс заплакал. Однажды, минувшей зимой, в каптерке второй роты я едва не заплакал сам, когда нас там зажали с десяток обкуренных кубанских дембелей, но даже тогда этого позора со мной не случилось – Ганс с ходу свернул пару челюстей, и остальные деды расступились перед нами, позволив уйти обнаглевшим салабонам безо всякой сатисфакции.

Николь среагировала первой, подойдя к нашему немцу вплотную и мягко тронув его плечо ладошкой:

– Эй, приятель! Ты чего?

Ганс трагически уронил руки по швам и повернул к ней багровеющее на глазах лицо.

– Этой ночью меня кто-то трахнул в жопу! – всхлипывая, сказал он, с какой-то растерянной, безадресной ненавистью оглядываясь по сторонам.

Николь деликатно хмыкнула, обняла его сзади и, успокаивающе поглаживая волосатую ручищу, сказала:

– Поверь, это была не я.

Ганс тут же обернулся, кривя толстые губы, и я подумал, что он ударит ее. Но Ганс вдруг доверчиво прижался к ней и сказал:

– Тебе я верю.

Потом он снова огляделся по сторонам, злобно сощурившись и напрягая бугристые плечи.

Теперь я старался не смотреть на него, потому что чувствовал, как пульсирует в стокилограммовом теле Ганса темная, злая энергия, требующая немедленного выхода.

Как всегда в минуту смертельной опасности, я сначала пошел прямо на нее, демонстрируя непоколебимость и природный пофигизм.

– Я тут тоже не при делах, противный, – сказал я Гансу в лицо и быстро прошмыгнул мимо него в прихожую, а потом сразу в коридор.

Дверь хлопнула, но вслед никто не побежал, и я прошел по инерции весь коридор, до зеркального холла, прислушиваясь к окружающим меня звукам.

Внизу, на первом этаже, мужики говорили о пиве – грубый, басовитый голос заявлял, что пиво должно быть темным и сладким, а шепелявый тенор перебивал его, захлебываясь в собственной слюне, и утверждал, что лучше светлого, но при этом горького пива на свете ничего не бывает.

Я осторожно перегнулся через перила и сощурился, глядя на спорщиков. Один из них был облачен в бордовую ливрею и сразу стал мне неинтересен, но вот второй мужик был одет в нечто цвета хаки, и мне это очень не понравилось. Но потом я увидел огромную надпись на его спине, «ЧОП „Корнет“», и понял, что это всего лишь частный охранник, а не человек Акулы.

Я вернулся в номер, беззаботно напевая на всю прихожую: «Ты беременна, это временно», но Ганс уже немного успокоился, сидя на диване рядом с Николь и нервно ее ощупывая, будто искал наркотики или оружие. При этом он непрерывно говорил, изливая свою горестную историю на спокойно сидящую девушку:

– …присел в толчке казарменном, в компании, как водится, ничего такого ведь не думал! Газетку развернул, читаю спокойно, как НЛО в Москве до местных баб докапываются, а тут пацаны рядом вдруг как заголосят! Спрашиваю, что за базар, а они встают все, так и не срамши, и от меня шарахаются, как от инопланетного чудовища. Кричат: Ганс, ты очко свое видел? А как его увидишь, в натуре? Рукой провел, чувствую, прилипло что-то сзади. Ну, прилипло и прилипло, мало ли… Оторвал, к глазам подтаскиваю – а это презик! Весь изгвазданный уже, пользованный. Ну и что, думаю, ночь веселая была. А потом меня как током дернуло – я ведь не всю ночь помню, пара часов из башки реально выскочила. И пацаны по лицу моему тоже поняли, что я в себе не уверен. Конечно, такой сразу шабаш поднялся, вилы… Мне теперь вообще неясно, как я в казарме жить буду, без прежнего уважения.