представляться хоть в каком деле, а в сватанье чувствовал он что-то озорное. — Револьверт с портупеей одевать?

— Зачем? Не заарестовывать идем.

— А што? Будет выкобениваться — и попужать можно. Евсеич первейший самогонщик, я-то знаю, только руки не дошли.

— Ты не того… Может, самогон его на свадьбу сгодится.

— Эт точно. Так когда иттить?

— Нютка сказывала, в воскресенье, — вздохнул Алексей.

И вот набежало воскресенье.

Накануне Нюта сама обстригла Алексея под скобку, а жених утром отцовой заржавелой бритвой соскреб рыжий волос-пух с подбородка, заслюнявил порезы, облачился в чистую сатиновую рубаху с белыми пуговицами, в новый, для гулянок, пиджак, начистил сапоги, достал новые городские галоши с языками. Леонид тоже принарядился, не удержался, навесил портупею. Только от кобуры и нагана отказался.

Вдвоем и пошли.

Идти им было через всю деревню. Дом Евсеевых стоял на другом краю, от Арефьевского через всю улицу — с версту, а то и более, почти у спуска к реке Вызге и мосту. Там, за мостом, — часовенка, от которой и начинался проселок на Великотроицкое. А если взять влево, то проросшая бурьяном каменушка вывела бы к покосившимся столбам ворот — сами ворота сорваны и увезены — бывшей барской усадьбы.

Некогда, в старопамятные времена, Ладыши были деревней господской, барщинной, а за рекой, в усадьбе, кроме господских жили лишь дворовые, своих наделов не имевшие и голосами на сельском сходе не пользовавшиеся, как бы отчужденные от истинно крестьянской жизни. Было это еще при крепостном праве — было и почти забылось. О той поре остались у мужиков всякие «сказки» — хочешь верь, хочешь не верь. Мол, бывший помещик вон из той сторожки, что у дороги, тайком высматривал, как выходят его крестьяне на работы, и припоздавших приказывал пороть, привязав за шею и ноги к деревянной кобыле, тут же у ворот усадьбы. Старики о таком наказании вспоминали без осуждения: «Зато падет корова аль конь у крестьянина — давал даром». — «А продавать людей за кобелей?» Соглашались: «Было, было». И не такое еще было: брал управляющий у старосты списки крепостных, смотрел, кто подоспел из парней и девок, сам и распределял, кому на ком жениться. Следующим днем и венчали. «Да за одно такое голову ему оторвать!» — горячились нынешние молодые. «А ты угоди. Да упроси: дозвольте не на Дуньке, а на Маньке. Кто угодный был, он и перерешал, ему-т какая разница: Дунька ли, Манька? Лишь бы рожали поболе да крепкого корня».

Может, от того помещичьего произвола укрепились в их Ладышах куда более свободные нравы, чем по другим деревням: девчата были не очень строги с парнями, да и пожилые не судили их. Искони здесь не только водили хороводы, а и гуляли парочками, с осени до масленицы собирались поочередно по избам «на посидки», а с весны — на мосту, на площади у часовни, в лесу, в обнимку. Если парень только «гулял» с девушкой, это значило, что ухаживает, если «знакомился» — то уже и живет с нею. Обычно кто «знакомы», те и женятся. Но были и своенравные, хоть и «знакомы», а коль разлюбилось, в самой церкви «скидывали венец». И ничего, лишь бы не принесла в подоле. Да и с наследством брали в жены — брак определялся и материальными выгодами: из зажиточного ли дома, какое дадут приданое, да какова сама работница. Работник, работница — вот что в здешних краях считалось наиглавнейшим. Установилось и такое: по велению общего схода девке за «бесчестье», за «славу» полагалось выплатить деньги. И вообще от древних устоев шло: хоть мужик — хозяин и первое слово в семье и единственное на деревенском сходе принадлежит ему, женщины не только не чувствовали себя забитыми, но и в стенах избы, и за оградой двора верховодили. Да и на гулянках, в ухаживании не робели, не ждали, а часто сами подступали к избранному, даже одаривали, подкармливали.

— С сиденьицем, тетя Ваха! С сиденьицем, дед Пахомыч!..

Собаки брешут. Перекликаются голоса. Над крышами дымки по-праздничному.

В будни утром по эту пору не увидишь ни одной курящейся трубы. Хоть больших пожаров и старики не припомнят — за последние три года сгорела одна рига да стог в поле, на пастушат грешили, — но порядок в Ладышах строг: летом, осенью позднее семи утра печи уже не топят. Утром, пока роса и крыши сырые, не опасно, да и люди не в поле. За порядком следит выбранная сходом немая Васиха. Кто к установленному часу не загасил печь, входит с ведром и, не спросясь, заливает огонь.

Строй изб вдоль улицы, дома высокие, перед каждым — палисад, цветы, скамейка у калитки.

— С сиденьицем! — жених и сват шли, раскланиваясь с восседающими на скамьях мужиками и бабами, те лузгали тыквенные семечки.

В деревне было как бы три ряда строений: крестьянские избы вдоль улиц, с крепкими оградами, просторными дворами, крытыми скотными сараями и житницами для хранения зерна; вдоль реки второй ряд — гумна, большие помещения для обмолота хлебов, с непременной ригой, где сушились снопы; были там и пуни, сенные сараи, а вокруг пунь и гумен вытоптанные площадки — огуменки для просушки сена. Третьим рядом, уже под обрывом, по самой реке, тянулись баньки, у каждого — своя. По всем понятиям, деревня считалась справной, не увидишь ни одной развалюхи. Все избы высокие, срубы стоят на подклете, каменном или из обхватной сосны, да еще и в два этажа, с мезонином, с балконом. Кто победнее, у того и дом поменьше, и потолки в нем пониже, кто побогаче — пять окон спереди, пять сбоку, ставни такой резьбы, что глаз не оторвешь. На все Ладыши лишь два-три бобыльих да вдовьих домишки, еще с одной приметой — не засаженными цветами палисадами. Хозяева таких изб носили сочувственно-презрительную кличку «непашенных».

Деревня зажиточная. Кулаками на все Ладыши можно назвать троих. Остальные же крепкие середняки. Хозяйствуют сами, не нанимают никого, кроме случайных пришлых, да и тех лишь на косовицу или что подправить. Семьи большие, обросшие сыновьями-внуками, как вековые дубы, укрепившиеся в этой земле, — обломаешь, да не выкорчуешь. Живут в семьях дружно, хотя случается, что и хватают братья за грудки. Но до крови никогда не доходит. Коль приспичит до передела, вызывают землемера, тот нарезает новый участок, а имущество делят.

Жители тут коренные, пришлых не принимают. Только для нескольких семей, нагрянувших в недавний голод с Поволжья со своей нищенской хурдой, поступились обычаем… Не прогадали. Пришлые оказались работящими, до земли и рукоделья жадными. За эти пять лет и обстроились, и имуществом обзавелись. Только резкого, отличного от местного «оканья» не утратили. Почему-то их с первого дня прозвали «поляками»,