Лежат Ладыши в лесной стороне, среди черных боров, заливных лугов, непролазных болот и холодных, извилистых, глубоких и быстрых сплавных речек. Заезжему места эти могут показаться угрюмыми, над борами куда чаще шумят дожди, чем светит солнце, и хотя летом ночи белы, зато зимами даже в полдень под тяжелым накатом туч сумрачно. Но для Алексея и его односельчан это их сторона, их край. Здесь Алексей родился и вырос. За все свои два десятка лет по пальцам может пересчитать, сколько раз побывал на станции «железки» в сотне верст от Ладышей, да и в волостной центр, в Великотроицкое, доводится наезжать не каждый, месяц. Конечно, слыхали в Ладышах и о других краях. Почти в каждом дворе выписывали газету «Беднота», а Леха-Гуля даже наладился писать в нее о деревенских непорядках, за каковую предерзость был дважды бит, дабы не славил родную деревню на весь свет. Но тут пришло предписание из уезда или даже из самого губцентра о назначении Леонида Ивановича Рассохина младшим милиционером. Поначалу никто в это не поверил, да и не сразу вспомнилось, что Леха-Гуля — Леонид Иванович. И сам он куда-то исчез, зато через два месяца вернулся в сопровождении волмилиционера в форме, в ремнях, да еще и с револьвером системы «Наган» на боку в яловой кобуре. Ударили в колокол на часовенке, собрали сход, и волмилиционер вместе с председателем сельсовета в два голоса объявили: так, мол, и так, принимайте блюстителя законности и порядка. Первые дни-недели Леха важничал, степенился, пытался прижимать самогонщиков и разнимать дерущихся по пьянке. А потом запрятал «револьверт», форму с ремнями стал надевать по советским и крестьянским праздникам, а в остальное время, как и все другие, сохатил землю, жег лес, корчевал пни, заготавливал дрова, сеял и жал, иногда даже нанимаясь для приработка к кулаку Петруничеву, мужику крепкому, но имевшему в семье только баб и девок и набиравшему в страду парней.

Земли во все стороны от Ладышей — сколько душе угодно. Отмеряй от пуза. Только не легка она. Для поля приходится вырубать и выжигать «под суки»: лес заготавливают и вывозят, сучья жгут — потом три года будет хороший урожай, а пни не корчуют, тяжко, да и нет нужды, сеют по сукам, меж пней. Правда, косой или тем более жнейкой к хлебу не подступишься. Бабы тут жнут серпами. Хоть и медленнее, зато ни колоска не пропадет. Здесь не наделы берегут, а каждое зернышко. Поэтому, хоть свободной земли — бери не хочу, деревня окружена лишь проплешинами пашен и покоса посреди лесов да болот.

Мужики, расчистив надел, остальную работу в поле оставляют бабам, а сами подаются в лес за верным заработком. Дальним городам нужна прорва леса, только руби, пили, вози, сплавляй; грузи. Тут на приработок не повлияют ни поздние весны, ни ранние морозы, ни дожди, ни обложения волземотдела. Наоборот, сыплются льготы, надбавки — только давай, давай лес!

Может, потому почти и не коснулись Ладышей события последних десяти — пятнадцати лет, обошли стороной: мировая война отозвалась призывом в ополчение, несколькими уже забывшимися «похоронками» да тремя увечными мужиками; в гражданскую войну сражающиеся армии обходили эти болотистые места стороной. Когда же прочно установилась Советская власть, то вместо сельского старосты выбрали на сходе председателем сельсовета того же самого Кузьмича, а писарем остался прежний Викентьич, а иного и быть не могло, потому что испокон веков сельских писарей поставляла одна семья Фалеевых. «Грамотейство» вместе с затейливым, как узорная вышивка, почерком переходило от отца к сыну. Так и звали их «грамотеями», меняя лишь имена: Саха-Грамотей, Ваха-Грамотей… Даже голодные годы сказались на Ладышах лишь тем, что в лавке Чубрикова не стало сахара, гвоздей, спичек и керосину, — перешли на бортничество, гвозди ковали сами да вспомнили древнее умение: ставили избы и настилали крыши без единого гвоздя; спички заменил трут, а вместо керосина жгли сосновую смолу или самогон двойной перегонки, хочешь — пей, хочешь — жги. Соль же добывали свою, знали заветное, чужакам не доступное место в дебрях, а взамен мыла пользовали золу и особую пенящуюся глину из Дунькиного оврага.

Памятью прошлого осталась разоренная помещичья усадьба. Управляющий исчез в первые же дни, как скинули царя, от старого режима сохранились по избам всякие нужные и ненужные барские вещи. Вдовьи дворы в дни разгрома почти ничем на попользовались. Растащили те, у кого в семьях были парни да девки. Когда Алексей, Федька и мать прибежали со своего дальнего края, мужики уже выламывали оконные рамы и крушили в комнатах печи-голландки с узорными изразцами. Только и досталось — картина в коричневой раме, а на той картине — их же лес под серым небом. Скотину крестьяне честь по чести поделили между собой на сходе, Арефьевым достался старый мерин. Скотный двор разрушили, не известные, не нужные в их хозяйствах орудия и механизмы поломали, разобрали на железки, а помещичий дом поначалу пустовал. Потом решили открыть в нем школу: перестлали заново полы, вставили рамы, сложили печи. Приехал из волости учитель, поселился во флигеле. Алексей начал учиться в этой школе. Ее и окончил, осилив полные четыре класса (учитель был один, классы рассаживались по углам большой залы, и он переходил от угла к углу), вечерами там же была школа для неграмотных мужиков — «ликбез».

Кого коснулась минувшая война, так это семьи Арефьевых. Отца забрали в четырнадцатом году, сразу же после объявления мобилизации. Остались близнецы-шестилетки — Алексей и Федор. Голосила мать, провожая отца. Была она совсем молодая, первая красавица на деревне, и вот — солдатка. Так и запомнилось: «Ох, убьют тебя, родименькой!..» А вышло иначе… Где там носило отца, вернулся он в Ладыши лишь через шесть лет, месяца не дождалась мать его прихода, сгорела в тифу. Отец пришел израненный, хромой, со справками на пенсию. Горевал он крепко. То ли уж так верно и единственно любил мать, то ли еще что, но молодую мачеху в дом не привел. За эти годы их хозяйство совсем расшаталось, куда было одной соломенной вдове управляться на такой земле. Сыновья, подрастая, помогали чем могли, да проку от них было не так уж много. Не то, чтобы бедствовали, с голоду не пухли, но ватрушки и кокорки ели не в каждый праздник. Теперь отец не стал выжигать и боронить заросший кустарником надел. Для самых ближних нужд поднял лишь полдесятины сразу за двором да огород. Занялся же ремеслом, был он умелым плотником-столяром. Первейшая профессия в их краю. Хотя каждый крестьянин здесь сам себе мастер и