Таким образом, по одному из решающих пунктов – о трудном начале собственных признаний – следственному судье Ломбарди и заместителю прокурора Помаричи Марино соврал. Сегодня мы знаем, что основному следствию, которое вели Ломбарди и Помаричи, предшествовала еще одна фаза длительностью 17 дней, во время которой Марино имел целую серию неформальных бесед в казармах карабинеров в Амелье и Сарцане. Об этих разговорах не сохранилось ни одного протокола или иного документального свидетельства. Однако и это еще не все. Вызывает удивление время бесед, почти всегда проходивших ночью: карабинеры объясняют это рабочим расписанием Марино, который, впрочем, как оказалось, не был занят по утрам. И потом – откуда такая забота о Марино? Так мы наталкиваемся еще на одну странную деталь, возможно еще более причудливую: несоответствие между крайне общим характером признаний Марино на этом этапе и интересом, который они вызывали у представителей все более высоких уровней иерархии. Сообщение Марино о «тяжком деянии, имевшем место в Милане» двадцатью годами ранее, о котором он сразу же «захотел рассказать начальству» (так говорит старшина Росси: Dibattim., с. 1583–1584), имело немедленные последствия. Капитан Мео поспешил встретиться с Марино, хотя в итоге все, чего ему удалось добиться, – это рыдания, уверения в раскаянии и пресловутое сообщение о «тяжком деянии, совершенном в Милане» (Dibattim., с. 1601). Не густо, конечно, однако достаточно, чтобы в ту же ночь вызвать из Милана такого человека, как полковник Бонавентура, специалиста по борьбе с терроризмом, одного из главных сотрудников генерала Далла Кьеза. Итак, Бонавентура регулярно занимался именно убийством Калабрези, однако это (сказали нам) просто-напросто совпадение, поскольку Марино открыл собственную причастность к убийству Калабрези лишь потом, на следствии, точнее 21 июля во время второго допроса, который вел заместитель прокурора Помаричи (Verb., с. 7 и далее).

Первые две встречи полковника Бонавентуры с Марино не принесли результатов. Во время третьего свидания полковник произнес примерно следующие слова (мы по-прежнему следуем за рассказом капитана Мео):

Однако как же Марино, спрашивает председатель, согласился поехать в Милан? Капитан Мео пытается растолковать, с трудом подбирая слова:

«Учитывая, что тяжкое деяние он совершил в Милане…»: грубая ошибка, впрочем быстро исправленная («или что это деяние там было совершено, о чем он что-то знает»). Очевидно, что если бы Марино на этом этапе незапротоколированных бесед признался в совершении конкретного преступления, то карабинерам следовало – сразу по окончании необходимой проверки – передать Марино представителям компетентных органов, дабы начать формальное расследование. Однако за вероятной небрежностью обнаруживается иная, куда более пугающая возможность: а именно что в течение этих семнадцати дней в казармах Амельи и Сарцаны речь заходила и об убийстве Калабрези. В этом случае у нас неизбежно возникло бы подозрение, что признания Марино во время следствия стали результатом манипуляции или даже оказались подготовлены заранее по согласованию с карабинерами. Впрочем, авторитетное свидетельство полковника Бонавентуры устраняет всякие сомнения. Все погружается в кромешный туман, даже указания на Милан, которые периодически всплывают в рассуждениях Марино: «В целом речь об этом. Тяжкие деяния, связанные с Северной Италией, и так далее. Затем отсылка к Милану… то есть до меня потихоньку начало доходить, я говорил: „Эти деяния имеют отношение к Милану? К Турину?“ и тому подобное… Возникло впечатление, что речь шла о какой-то связи, возможно с Миланом. Откуда оно у меня появилось? Потому что он сказал, что знает Милан, бывал в нем, посещал там разные места… Но определенно он ничего не говорил». Полковник Бонавентура начал подозревать, что «тяжкое деяние» – это убийство Калабрези, лишь в Милане 20 июля после первого запротоколированного допроса:

Впрочем, в протоколе допроса 20 июля, замечает адвокат Джентили (защитник Софри), речь не заходит о 1972 г. (Dibattim., с. 1714). И что тогда?

VIII

Все это (почти) прекрасно сочетается с рассказами трех карабинеров. Однако их показания – это насквозь прогнившая конструкция, которая при первом дуновении ветра рассыпается в пыль, состоящую из никак не связанных друг с другом реплик. Ни один разумный человек не поверит, что авторитетный эксперт по делам терроризма трижды будет срываться ночью и ехать из Милана в Сарцану только затем, чтобы услышать туманные указания на «тяжкое деяние», которые никому не известный продавец блинов повторял ежечасно, перемежая их рыданиями и молчаливыми паузами33. Правдоподобнее будет предположить, что Марино во время своих встреч с карабинерами говорил о «тяжком деянии» куда более предметно – именно это по ошибке и выдал полковник Бонавентура («…деяние имело отношение к Милану, речь шла, кажется, о 1972 г.»). В остальном другой свидетель, капитан Мео, также проявил схожую рассеянность: