Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Председатель: Потом в Милан вы приехали своим ходом?
Марино: Когда?
Председатель: На следующий день. Когда вас выслушал прокурор.
Марино: Нет, меня вновь сопровождали карабинеры. И когда я потом приезжал 25-го. Они всегда были со мной.
Председатель: Таким образом, вечером 20-го вы вернулись домой в сопровождении карабинеров, а потом они вас утром увезли?
Марино: Да. Думаю, что так. Теперь… Потому что каждый раз, когда я ездил туда-обратно, меня всегда сопровождали карабинеры.
Председатель: Значит, и после 21-го вы иногда возвращались домой, а потом вновь отправлялись в Милан?
Марино: Да, я ездил туда и обратно два или три раза. Теперь точно… я плохо помню дни (Dibattim., с. 227–229).
Марино не знает, не помнит, путается в ответах на, казалось бы, безобидные вопросы – например, о старшине карабинеров из Амельи (которого, как представляется, Марино как раз очень хорошо знал)41. Председатель, по-видимому, хотел предупредить ответы Марино, который в одном из случаев просто повторял автоматически его слова; было заметно, что он выбит из колеи («Я плохо понимаю вопрос»). Оглядываясь назад, несложно заметить подспудное напряжение, прорывающееся на поверхность диалога. Вопрос адвоката Пекореллы коснулся взрывоопасной темы, которую следовало держать в тайне: незапротоколированных разговоров Марино и карабинеров. Марино нервничает; в ответ на очередной вопрос адвоката Пекореллы он взрывается («Не будем пороть чушь!»). Сразу после этого он просит о перерыве. Работающий над стенограммой сотрудник делает пометку, что «во время всей заключительной фазы допроса Марино, в процессе прослушивания магнитофонной ленты, ощущается частичное изменение голоса (бормотание, краткие паузы и т.д.) и постоянное постукивание пальцами» (с. 235). Когда суд возвращается, Марино заявляет, что у него болит голова. Допрос приостанавливается. Сегодня пятница, слушание вновь состоится в следующий понедельник.
XIII
Даже беглое чтение протоколов позволяет увидеть, что в конце заседания 12 января Марино – это боксер в состоянии грогги, которого гонг спасает от падения на ринг. По-видимому, такого развития событий не ожидал никто. К тому же двумя неделями позже появилось столь же непредвиденное свидетельство дона Реголо Винченци. В крайней беде – крайние меры. Лучше пожертвовать следствием, чем проиграть процесс. Нет сомнений, свидетельства трех карабинеров (данные в соответствии с восходящей иерархией их чинов) нанесли следствию, на первый взгляд, смертельный удар. Однако при более внимательном рассмотрении окажется, что в итоге они достигли прямо противоположного эффекта. Восстановив истину с видом людей, не обращающих никакого внимания на лица – даже судьи Ломбарди или заместителя прокурора Помаричи, карабинеры фактически подписались под выводами и первого и второго; указав на ложь Марино по одному из пунктов (хотя и очень важному), они подтвердили общую достоверность его признаний. Достаточно посмотреть на то, как три карабинера вновь представили суду и общественному мнению центральный сюжет следствия, по-разному его акцентировав, – раскаяние Марино, которое председатель Минале сначала стремился развенчать.
Старшина Эмилио Росси заметил, что Марино волновался:
…во время его короткого рассказа я заметил, что, не знаю, он озирался и смотрел так, будто кто-то за ним наблюдает: в общем, он не был спокоен, т.е. нервничал, я видел, что он потел и курил я видел, что он очевидно встревожен, т.е. человека можно описать… по тому, как он двигается, т.е. если человек говорит, при этом потеет и озирается, то… Т.е. я видел, что проблемы были у него на самом деле… (Dibattim., с. 1583).
Капитан Маурицио Мео, помимо волнения, заметил и угрызения совести:
Он говорил мне: «Вы удивляетесь, почему я сейчас рассказываю вам о событиях двадцатилетней давности; ведь помимо прочего сегодня я веду нормальную и спокойную жизнь, у меня жена, дети, работа, скажем так – я отлично здесь устроился… Однако, знаете, я хочу жить в ладу со своей совестью, я должен смотреть в глаза детям, и хотя я и причиню им страдания, но должен говорить и смотреть им в глаза» – и ко всему этому он постоянно возвращался. Помимо прочего, он был очень смущен. Из-за нервного напряжения он часто размахивал руками и непрерывно курил. Я не помню, чтобы он покрывался холодным по́том… [отметка стенографа: несколько слов неразборчиво] (в том смысле, что капал пот) или же он рыдал; так или иначе, у него были проблемы и в целом он был смущен и растерян (капитан Маурицио Мео: Dibattim., с. 1599; см. также: с. 1607 и 1609).
На угрызениях совести настаивал, хотя и в более уклончивых выражениях, и полковник Умберто Бонавентура:
И в конце [первого разговора] я отнюдь не был удовлетворен, нельзя сказать, чтобы я что-нибудь понял. Дело в том, говорит он, да… меня мучают угрызения совести, то одно, то другое. Абсолютно нет. Впрочем, вот что, думаю, что вообще надо, возможно, иметь немного терпения… И во второй раз я увидел, что он… он встретил меня даже с улыбкой. Сейчас я постараюсь вспомнить. Он встретил меня с улыбкой, и тогда я сказал: «Ну, теперь вы более спокойны, доверяете мне. Мы можем говорить и двигаться дальше…» И он ответил мне: «Да, знаете ли…» Он начал с истории о детях, для него разговор о детях был страшно важен, о том, что дать показания сейчас, когда они выросли, потому что… И потом он начал понемногу, так сказать, входить в детали, рассказывая мне чуть-чуть о деятельности «Лотта континуа», о ее делах… О том, что… Теперь мы можем точно утверждать, что он участвовал в манифестации на заводе ФИАТ, которая служила некоей точкой отсчета для рабочих ФИАТа в то время; что он прежде назвал… дети уже родились, и он дал им имена Адриано Софри и Пьетростефани (Dibattim., с. 1695, 1697).
«Понемногу входить в детали», «теперь мы можем точно утверждать»: после чего столь известный эксперт по терроризму, как Бонавентура, выдает суду неопределенные детали, тавтологии, неточности42. Неплохо! Все, что нужно делать, – это убедительно подтверждать основную идею следствия: подлинность раскаяния и, следовательно, показаний Марино, в которых следственный судья Ломбарди, как мы помним, углядел «главный доказательный источник всего процесса».
XIV
Судья Ломбарди не говорил (хотя, вероятно, знал), что процесс в значительнейшей мере базировался на показаниях информатора («un pentito»43), который в течение как минимум семнадцати дней водил неформальные ночные разговоры с карабинерами (к тому же незапротоколированные). Мы видели, что этим беседам, по мысли судебных властей, надлежало оставаться под секретом. Запоздалой честности старшины Росси и его начальников, которую расхваливал Помаричи, недостаточно, чтобы развеять сомнения, будто их откровения не были запланированы и ставили себе цель вернуть в нужное русло процесс, который неожиданно отклонился в неправильную сторону. Вопрос, который председатель Минале задал Марино незадолго до конца прений: почему он солгал о дате первых встреч с карабинерами (Dibattim., с. 2155–2156)? – следовало адресовать также карабинерам и следователям. Что скрывалось за длительными (насколько именно, мы не знаем) разговорами Марино и офицеров вооруженных сил? За этим вопросом сразу же возникает другой: имеем ли мы дело с судебной манипуляцией, с заговором?
