Меня там даже не было… Я оставила Саммер и Бринн одних… Я не знаю, что произошло… Спросите у Бринн…

Но что бы, черт возьми, ни привело ее сюда после стольких лет, я на это не куплюсь. И не прощу, даже если она будет умолять.

– Как ты меня нашла? – спрашиваю я.

На секунду на ее лице появляется выражение легкого раздражения, как на лице той Миа, которая выговаривала нам с Саммер, когда полагалось делать уроки, а мы вместо этого лежали на диване, положив друг на друга ноги, и, пользуясь одним и тем же ноутбуком, соревновались в том, кто из нас найдет на YouTube самые чумовые клипы.

– А ты сама как думаешь? – говорит она. – Гугл. – Когда Миа видит, что я ее не понимаю, у нее кривятся губы, как будто она проглотила что-то по-настоящему мерзкое. – В честь пятой годовщины какой-то блогер выложил в Сеть полную информацию о том, «где они сейчас».

– Да ладно! – воплю я. – Это капец.

На долю секунды мы снова оказываемся в одной команде. «Чудовища с Брикхаус-лейн». Принесите вилы и разожгите костер.

Но затем она все портит.

– Послушай, – говорит она и снова понижает голос. – Кажется, я кое-что раскопала… Я знаю, после стольких лет это звучит дико…

– О чем ты толкуешь? – спрашиваю я.

Она отводит взгляд.

– О том, чтобы вернуться. – Теперь она уже почти шепчет. – Мы должны вернуться.

– Вернуться куда? – говорю я, хотя и без того знаю ответ. Возможно, в глубине души я всегда этого ждала. Ждала ее.

Я замечаю, что она держит в руках какой-то предмет, положив его в целлофановый пакет из супермаркета и обернув им этот предмет еще раз, как будто это сырая курица и Миа боится, что она может загрязнить все, чего коснется. И даже до того, как Миа полностью вынимает из пакета эту книгу, я узнаю ее – сине-зеленая обложка, три девочки, стоящие, прижавшись друг к другу, перед деревом, в стволе которого находится светящаяся дверь.

Она смотрит на меня и произносит только два слова:

– В Лавлорн.

МИА

Наши дни

Бринн упаковывает большую спортивную сумку и захлопывает багажник – захлопывает резче и громче, чем это необходимо, садится на пассажирское сиденье и сразу же, не спрашивая разрешения, закидывает ноги на приборную панель, так что ее колени оказываются на уровне груди. Если бы она была танцовщицей, то исполняла бы какие-нибудь современные танцы, в которых надо быть все время напряженной, сжатой, как пружина, и готовой взорваться в любой момент. Она исполняла бы свой танец на коленях, но так, чтобы можно было в любую минуту вскочить, начать бить кулаками и вообще обрушить весь театр.

№ 18. Слова, которые хотят, чтобы их истошно прокричали.

– Ты собираешься вести машину или нет?

Когда Бринн только вышла в приемную, я едва поверила своим глазам – и не потому, что она сильно изменилась, а потому, что выглядела так же. Она была точно такой же, какой я себе ее и представляла – на несколько лет старше, в другой правда обстановке, но с теми же спутанными темными волосами, массивной челюстью, и даже ее походка осталась такой же – почти сердитой, с опущенными руками, сжатыми в кулаки.

Но сейчас я замечаю в ней некоторые изменения: она перестала грызть ногти, которые прежде сгрызала почти до крови, в ее левом ухе блестят три сережки-гвоздика, хотя прежде она не прокалывала уши, и на внутренней стороне ее правого запястья виднеется маленькая татуировка – знак бесконечности. Она видит, что я смотрю на эту татуировку, и дергает рукав вниз.

Она превратилась в незнакомку.

Следы бури видны везде – дороги то и дело оказываются перекрыты из-за упавших деревьев или порванных проводов ЛЭП, мужчины и женщины в болотных сапогах и пластиковых касках, направляющие машины к обочинам, объездные дороги, идущие кругами и даже назад, так что я начинаю опасаться, что в конце концов мы опять окажемся в «Перекрестке». Мне не терпится задать Бринн тысячу вопросов, хочется рассказать ей тысячу вещей, но чем дольше длится молчание, тем труднее становится придумать, как начать разговор. Она сидит отвернувшись, почти прижав нос к боковому окну и подняв колени до уровня груди. Когда я включаю радио, она тотчас же бьет по кнопке кулаком и выключает его.

Наконец я не выдерживаю.

– Ты, по крайней мере, могла бы что-нибудь сказать. Я ведь не твой личный шофер. – И слишком поздно осознаю, что разговариваю точь-в-точь, как раздраженная поведением своей дочери мать.

– Хочешь, чтобы я что-нибудь сказала? – Она наконец поворачивается ко мне и прищуривается. – Ладно. Я скажу. Ты не в своем уме.

Это так неожиданно, что я на мгновение теряю дар речи.

– Что?

– Ты не в своем уме, – повторяет она. – Появляешься из ниоткуда – и заводишь речь о Лавлорне. – Она скорчивает гримасу, как будто само это слово смердит. – О чем ты вообще думала?

Я чуть не выпаливаю:

– Извини, но разве я только что не забрала тебя из реабилитационного центра?

И чуть не добавляю:

– Так кто же из нас действительно не в своем уме? – Но ничего этого я не говорю.

№ 19. Слова, которые застревают в твоем горле, раня его шипами, словно артишоки.

Вместо этого я признаюсь:

– Я думала, что, может быть, тебе не все равно, что случилось в тот день. Я думала, что ты, возможно, захочешь помочь.

– Помочь в чем? – Она наконец опускает ноги на пол. Она оставила следы ног на приборной доске и не делает никаких попыток стереть их. – Не все ли равно, что случилось в тот день. Неужели ты до сих пор этого не поняла? Она погибла. Все думают, что ее убили мы, и никогда не перестанут так думать, вот и все. Оставь прошлое позади. Смени имя. Начни новую жизнь.

– А, ну да, ведь именно так поступила ты? – Я представляю себе, как танцовщица ломает строй. Исполняет серию ударов ногой по полу. Один, два, три, четыре, пять. – Ты что, оставляла прошлое позади, когда попадала в дурные компании? Когда один за другим прошла шесть реабилитационных центров? – Эти слова вырываются у меня прежде, чем я начинаю сожалеть, что произнесла их.