— Они позволили мне эмансипироваться.

Это была женщина левых убеждений. Она читала Бовуар. Она знала дона Эльдера Камару, «красного епископа». Она задавала милые вопросы по всем правилам французской грамматики:

— Случается ли вам иногда путешествовать внутри Франции?

Соледад, с высоты своих двадцати лет, своим страшным ртом, расстояние между зубами в котором пугало невероятной социальной разницей, спрашивала то же самое:

— А у себя в стране ты ездишь внутри, по глубинке?

Дело в том, что бразильцы живут, прижатые необъятными пространствами внутренней территории к прибрежной полосе океана. Они стоят спиной к земле, обращая взгляды к небытию открытого моря. Отсюда и Бразилиа — как необходимость воздвигнуть столицу в самом центре ничего, бросая вызов демонам внутреннего пространства.

Эти демоны — не простая выдумка, если верить тому, что поют бульварные поэты на площадях внутри: посылаешь солдат (целый взвод), чтобы уладить проблему с крестьянами в глубинке сертана[8]— солдаты пропадают. Снаряжаешь кампанию — возвращаются разрозненные части. (Все это происходит в 1896 году на Северо-Востоке, в области Жуазейру-ду-Норти. Эвклид да Кунха, журналист того времени, предлагает хронику этой трагедии в одной внушительной книге со строгим названием «Os Sertaoes».) Посылаешь батальон — батальон поглощается сертаном. Посылаешь полк — находишь лишь части униформы, висящие то тут, то там на деревьях каатинги[9], отсеченные головы солдат, смотрящие друг на друга по краям окольного пути, и тело полковника, которого, между прочим, звали Цезарь, посаженное на кол. (Восемьдесят лет спустя Варгас Льоса напишет об этом же свою добрую тысячу страниц «Войны конца света».) Вызываешь бригаду федеральной армии, отличившуюся в победоносном разгроме Парагвая, — бригада разваливается. Понадобится треть бразильской армии — пехота, кавалерия, артиллерия, невиданный расход сил, — чтобы в конце концов раздавить крестьян под камнями их же деревни Канудос. Несколько сотен мужчин, женщин и детей, возглавляемых рогатым предводителем, целомудренным и мистическим, хромым вождем, имя которого навсегда сохранила легенда: Антонио Конселейрос.

— Как такое возможно? — раздавались недоуменные голоса в салонах побережья.

Внутри, в глубинке, дуэтисты от литературы корделя до сих пор воспевают эпопею Канудос на своих исцарапанных гитарах.

Демоны внутреннего пространства… Все, что, кажется, возникло из ниоткуда, внезапно оказывается здесь, перед тобой.

Они явились нам в тот день, когда Гуван повез нас, меня и Ирен, смотреть «Конча акустика»[10]в пригороде Бразилиа.

Дело в том, что для любителя тишины…

Конча представляла собой оперу под открытым небом, куда местные Паваротти съезжались, чтобы попробовать голос. Но перед кем, для кого? Везде, насколько хватало глаз, были одни колючие заросли мато[11], обрывавшиеся полукругом линии горизонта, которая ничего не обещала. Так что «Конча» представлялась монументом во славу одиночества и тишины. Мы приехали на машине, взятой напрокат. Довольно долго мы стояли, выйдя из автомобиля, но не захлопывая дверцы.

Реальность — это то, что припадает на одну ногу.

Ни птицы.

Ни дуновения ветерка.

Какие-то насекомые.

И эта опера.

Пустота уступов, спускающихся в немой колодец сцены.

И только мы трое, над этой необъятной дырой, смутно напоминающей что-то греческое, но из массивного бетона, задуманное для того, чтобы вобрать в себя весь человеческий шум до скончания веков.

Было так тихо, что можно было слышать, как остывает капот автомобиля.

Конечно, опера, для нас одних, на необитаемой планете, это было заманчиво. И вот мы, пред центральным пролетом, собираемся выступать в пользу небытия. Три двадцатилетних кретина, готовые сотрясать небеса, ни больше ни меньше. Я помню, как Гуван и Ирен сидели на одном из этих огромных выступов, слегка обнявшись, и представляли бесчисленную публику А я, что же я тогда вещал со сцены? Стансы из «Сида» голосом де Голля, вероятно, давний трюк еще из моей зеленой юности. Или вариацию на тему Квебека, переделанную под аграрный бразильский вопрос: «Да здравствует свободный сертан!» Долгие споры в эпоху де Голля о перераспределении земель между крестьянами Северо-Востока…

До тех пор, пока я краем глаза не уловил чужое присутствие, там, наверху, на уступах, немного справа.

На нас смотрят.

Нас слушают.

Мы не одни.

Значит, «Конча акустика» выстроена не зря.

Это была большая желтая собака с серыми пятнами. Она стояла там, наверху, на прямых лапах, свесив голову к нам в глубину, и очень внимательно слушала. «Привет, пес!» Тот лишь перевел глаза на другой край уступов. Я обернулся: еще один пес. Такой же громадный, как первый, но черный и курчавый, как бриар. Оба — поджарые и мощные, оба поглощены нашим присутствием, здесь, на дне дыры.

Одно дело — выпендриваться перед знакомой публикой, но эти двое новоприбывших имели более требовательный вид. Я подошел к Ирен и Гувану, указал им пальцем на собак, и спектакль внезапно изменил точку зрения. Два огромных пса были не одни. На самом деле это было похоже на появление апачей в фильме Джона Форда. Их было десятка три: все стояли наверху, над сценой, свесив головы и повернув к нам свои морды, пронзая острыми лопатками небо. Гуван побледнел.

— Сматываемся.

— Только не бегом.

— И продолжая дурачиться, — посоветовала Ирен.

Собаки тоже двинулись с места. Они выстроились двумя полукругами по изгибу раковины, не спуская с нас глаз, выгнув спины и следуя за своими вожаками. Откуда они взялись? Нам предстояло пройти по центральной аллее и добраться до машины, прежде чем эти псы преградят нам дорогу… Не спеша, ступенька за ступенькой, и желательно, чтобы голос не дрожал. Здесь было целое собрание самых разнообразных сторожевых и дворняг, шавок, недавно сбежавших от хозяев, и старых скитальцев, обращенных в дикое состояние не одно поколение назад. Все породы, все масти, все повадки, все помеси, причем все — с ранами, с кровоточащими боками, неподвижным взглядом и неслышной поступью. Я насчитал их целых шестнадцать, и это только слева от меня. Тот, кто любит собак, не доверяет собачьим сворам: это как раз мой случай. Стоило лишь одному из них двинуться нам наперерез, и все они разом свалились бы нам на шею.

Бесполезно держать вас далее в этом ложном томлении: если я сегодня об этом вспоминаю, значит, мы все-таки спаслись. Но едва-едва. Мы не выдержали до самого конца; на последних метрах мы бросились бежать. Как и следовало ожидать, они кинулись на дичь. Они вскакивали на захлопнувшиеся дверцы машины, которая вихрем рванула с места.