И вот мы вдвоем, в машине, под палящим бразильским солнцем движемся в направлении Канинде, если не ошибаюсь…

Внезапно за поворотом из этой серо-охристой монотонности пейзажа появляется, как взрыв зелени, поле.

— Останови, — вскрикнул мой пассажир, — останови, останови!

Он почти готов был спрыгнуть на ходу.

— Это же травка!

Он орал, вытаращив глаза:

— Черт, это же трааааааавка!

Но я не остановился. А то он до сих пор бы околачивался там, куря маниоку.

Если бы это зависело только от него, наш друг Гуван (тот, что вместе с нами сумел удрать от диких собак в «Конча акустика») давно бы уже отрезал яйца соне из сертана, иезуиту, доутору и славному парню вместе взятым; потом отправил бы средний класс побережья и промышленников Юга удобрять, обливаясь слезами раскаяния, каатингу; он отобрал бы у интеллектуалов их очки, чтобы сунуть под нос реальность, насадил бы повсюду религию, вырвал с корнем суеверия, стал бы просвещать закабаленных крестьян, преследовал бы предателя во всех умах, гнал бы классового врага даже из сердца ребенка…

Когда же я возражал ему, что для Камбоджи Пол Пота недавно подобные меры обернулись потерей двух миллионов жизней из пяти, он отвечал, что такова была цена, которую необходимо было заплатить, и я чувствовал в самый разгар наших жарких споров, что и мои собственные яйца в один прекрасный момент могли бы оказаться на вертеле у беспощадного мстителя.

К счастью, он оказался тогда вместе с нами в самолете, который должен был разбиться.

Опять же к счастью, если нам удавалось выжить, у друга Гувана в тот момент были другие приоритеты: защитить в Париже диссертацию по органической химии.

Вот от какой малости зависит история…

А в то время, когда он не замышлял искупление грехов человечества путем его истребления, Гуван был самым веселым человеком на свете. Его задорный смех эхом отдавался по всей каатинге.

Что до старого химика… (Был ли он таким уж старым или это я был слишком молод еще? И как, бишь, его звали? Кажется, Гуван был его студентом. А может, то был его научный руководитель? И как мы вообще оказались все вместе в том самолете? Что за дырявая память…) Короче, мой сосед-химик, когда не напускал на себя равнодушие, отличающее любой большой характер, являлся замечательнейшим спутником в путешествии, внимательным ко всему, от мельчайшей молекулы до живого мира в целом, словом — само любопытство.

Вопрос памяти.

След, который оставляют в нас живые существа…

По мнению властей, которые должны были подтвердить мое свидетельство в суде присяжных, у меня было туго с памятью. Она несла битые яйца. Даже самые свежие мои воспоминания покрываются мраком; я по десять раз впервые открывал для себя одну и ту же картину в том же музее, тот же пейзаж за тем же поворотом, так, как если бы я никогда их раньше не видел; едва пережитые, события исчезают из моего поля зрения, прочитанные страницы, большинство просмотренных кинофильмов, вкус выпитого хорошего вина — все пропадает, как будто бдительное забвение зорко следит за тем, чтобы поддерживать мой уровень бескультурья. Лица и имена слишком быстро стираются у меня из памяти, мои современники оставляют во мне чувства неясные и глубокие, как расплывчатые чернила татуировок. Самые восприимчивые, естественно, страдают от этого, обвиняют меня в безразличии или эгоизме… Что я могу им ответить? Чтобы помогли мне найти мою машину, припаркованную не знаю где, или отыскать в лабиринте моих извилин затерявшийся код моей кредитки?

Бедная моя память делает, таким образом, мое присутствие в этом мире шатким и неустойчивым, что отбирает у меня право выступать свидетелем. Отсюда, конечно же, и мой аппетит романиста: воображение, изголодавшееся по воспоминаниям, неумолимо стремится воссоздать полноту жизни в набросках.

И все же главное здесь — люди, события, обстоятельства, слова — подтверждается моими письмами к другу, лежащими сейчас у меня перед глазами. Доказательство? Визит Иоанна Павла II в Форталезу: «Здесь же — вторжение польского понтифика, Аттилы телевидения. Только о нем и говорят, только его и показывают, только его и слушают. Рекламная компания в Рио нашла ему двойника, который находится в постоянном поле зрения крупных журналов. Так что, даже когда это не Он, он все равно присутствует (Форталеза, 14 июля 1980 г.)».

Если вдуматься, то сегодня это бесконечное мелькание папы на экранах телевизоров (которое, впрочем, не сопровождается таким же увеличением количества просвир) и, в более широком смысле, удвоение всех азимутов, которым оборачивается наш культ изображения, внесло свою лепту в эту историю двойников-матрешек. Мир «Веселой коровы» — вот идеал нашего принципа «передачи сообщений». И все мы висим над пропастью…

Самолет шел на снижение, будто падал. Сердце бешено стучало мне в уши. Мы с Ирен ничего не могли разглядеть в иллюминатор, кроме этого белого дыма в непроглядной темени ночи.

— Если он нас все-таки посадит, то по-бразильски, — заметил мой бесстрастный сосед.

Так и вышло, он посадил нас по-бразильски.

То есть он вырубил газ в двух-трех метрах от посадочной полосы, и самолет рухнул на землю вертикально, всем своим весом многоэтажного здания. Я даже подумал, что шасси пробьет кабину пилота. В ту же секунду он включил реверсор тяги, и реакторы взвыли так, что чуть не прорвали барабанные перепонки. Пояс безопасности впился мне в живот, разрубив меня напополам, мой нос вонзился в поднятый откидной столик, дальше — распахнутые дверцы багажных полок, дождь сумок и чемоданов, бесконечное ощущение торможения, как если бы самолет заглатывал нас, ряд за рядом…

И наконец остановка на самом краю полосы.

Несколько мгновений полной неподвижности.

Затем тело постепенно возвращается в исходное положение.

Аплодисменты.

Добро пожаловать в Терезину, столицу Пиауи.

— Впечатляет, — признал мой сосед-химик, складывая тетрадочки в свой школьный ранец, — но когда посадочные полосы короткие, это более безопасно, чем наши приземления по касательной.

Нас продержали в аэропорту добрых два часа.

Искали дюритовый шланг.

Это как раз и явилось причиной поломки: обуглившийся дюритовый шланг. Надо было лишь заменить его.

Я сконцентрировал всю свою энергию на том, чтобы они не нашли этот чертов шланг на своих складах. Мне совсем не улыбалось посреди ночи опять лезть в тот же самый самолет с наспех прилаженной цинковой трубкой. Напрасно я уговаривал себя, что наверняка все самолеты в мире так и летают, наспех починенные и кое-как налаженные, что все человечество и днем, и ночью летает на таких залатанных аэропланах, — ничего не помогало: я не желал, чтобы они нашли этот дюритовый шланг, и все.