Она вошла в гостиную. Пьер поднялся с дивана, чтобы ее обнять, и у Алисы вдруг возникло ощущение, что она по коленки провалилась вниз — рядом с этой четверкой она не могла не чувствовать себя карлицей. Ее потащили в столовую, где было накрыто к ужину. Устроившись между племянниками, она отвечала на их вопросы о «парижских кузенах» и поездках Венсана. В звуках ломающихся мальчишеских голосов, глубокого и мягкого баса Пьера, беспричинных смешков Клотильды она сладостно отогревалась, словно возле зажженного камина. Разговор, то оживляясь, то замирая, накатывал волнами, от парижских новостей перетекая к местным сплетням. Клотильда первая заметила, что что-то не так. Еще в машине Алиса пару раз раскрывала рот, вроде собираясь о чем-то рассказать, но дело неизменно кончалось глубоким вздохом.

— Она какая-то странная, тебе не кажется? — спросила Клотильда Пьера, помогавшего уносить на кухню тарелки.

Он холодно посмотрел на жену. Вечно она находит странности там, где их нет и быть не может.

— У вас вчера мать умерла, — проговорил он, унося блюдо с сыром и хлеб.

Клотильда столкнулась с ним в коридоре, когда он шел обратно.

— Послушай, — шепнула она ему на ухо. — Куда подевалась ее мягкость? — Она как привязанная тащилась за ним до посудомоечной машины. — Что скажешь?

Пьер напрягся. По опыту он знал, что, когда Клотильда вот так заведется, уйти от ответа на ее вопросы не удается никому.

— Может, решила наконец перестать играть в молчанку?

— В какую молчанку? — удивилась Клотильда.

— Ну как, все же привыкли, что из нее сроду слова не выжмешь. И девчонкой такая была, и потом, когда замуж вышла.

— Да ты что? — Разумеется, Клотильда знала, что ее сестра не любит лишний раз раскрывать рот, предпочитая, чтобы за нее говорили другие. Вечно она кому-нибудь отдавала свой голос — сестре, мужу, ребенку или отцу. — Ты что, хочешь сказать, что я во всем виновата? — Она воинственно тряхнула шевелюрой.

— Ни в коем случае. Мое слово все равно ничего не изменит.

Как всегда, Клотильда надеялась получить в лице мужа снисходительного собеседника, и, как всегда, напрасно.

— Ну где вы там? — В кухонном проеме возникла голова Виктора с вытаращенными глазами, без слов взывавшими: «На помощь! Мы больше не знаем, о чем с ней говорить!»

— Что у тебя с работой? — спросила Клотильда, возобновляя прерванный разговор.

— Хорошо, все хорошо, — выдохнула Алиса. — Работы все больше и больше.

— А у тебя не возникало желания перейти в какой-нибудь более современный музей? — вступил Пьер, лишь недавно открывший для себя существование искусства.

Алиса засмеялась:

— Ах эти современные музеи! Знаешь, чем они заполнены? Пустотой! Огромное помещение, не меньше ста квадратных метров, сверкающее белизной, а в нем — две инсталляции. Нет уж, это не для меня. Я предпочитаю Фрагонара в пыльном и плохо освещенном зале. — Она поднесла к лицу ложку, в изогнутой поверхности которой отражалось ее искаженное лицо. — Я противница новейших технологий, так Шарль говорит. Лучше уж я вступлю в связь с античным бронзовым сатиром, чем с роем мух над кучей постмодернистского дерьма.

Клотильда зажала рот рукой, Поль громко расхохотался, а Виктор уставился на отца, который улыбался своему бокалу с вином.

— Ну ты сказанула! — хмыкнула Клотильда. — Ничего себе!

— Хотя правы, конечно, вы, — продолжила Алиса, теперь обращаясь к Виктору, известному своим интересом к юридическим основам предпринимательства. — Настоящее — это власть моды. Против него не попрешь. А виноваты всегда те, кого больше нет. Удел мертвецов — забвение.

Повисла тишина. Каждый вдруг подумал о Мари-Клод — матери, бабушке, теще. Ее тело и в самом деле еще не остыло, а кто о ней вспоминает? Мальчики с беспокойством смотрели на Клотильду. Обычно она задавала тон, выбирала тему разговора, придумывала нужные фразы. Сейчас она улыбнулась сыну доброй и мягкой улыбкой, означавшей готовность без колебаний разделить с Алисой монополию на истину.

Все перебрались в гостиную. Пьер дочитывал газету, сестры немного побились над кроссвордом из «Фигаро». «Нет, ну надо такое удумать», — время от времени повторяла Клотильда, сидя рядом с Алисой на велюровом фиолетовом диване. «В прошлый раз его здесь не было», — отметила про себя гостья. Взор ее затуманился, и она погрузилась в созерцание новогодней елки, стоявшей возле телевизора в сиянии бесчисленных огней. Разноцветная гирлянда мерцала в ритме ее сердца. Она разглядела золоченые и серебряные шишки, знакомые по старому дому, и поняла, что сестра ничего не выбросила. Рождество было единственным праздником, на который их родители по каким-то мистическим причинам не распространяли налет удушливого цинизма. Если бы все детство, мелькнуло у нее, было таким же счастливым, как те вечера, в дальнейшем это обрекло бы ее на вечную грусть. Она не догадывалась, что счастье остается как раз с тем, кому оно хорошо знакомо.

Первыми ушли спать Поль с Виктором. Потом Алиса, которую сестра взялась проводить в комнату «со шкафами» — действительно их там стояло аж три штуки. Принимая ванну в крохотной каморке под лестницей, она рассматривала свое тело, плавающее под густым слоем пены, словно труп утопленницы. Колокола с соседней церкви прозвонили одиннадцать часов, из-за стены слышались приглушенная музыка и мальчишеский смех. Она припомнила все, о чем болтала за ужином, слегка устыдившись собственному нахальству, закрыла глаза и глубже погрузилась в обжигающе горячую воду. Тутой обруч, сжимавший голову, немного ослаб, и она сейчас же вспомнила: «Читти-Читти, Бэнг-Бэнг». Вот как называлась та машина из английской книжки, которую тетя Фига читала им в детстве. «Это не страшно, что вы ничего не понимаете, — говорила она. — Что-то все равно останется». На самом деле память сохранила только картинки.

Улегшись в постель, она долго не могла заснуть и думала о Пикассо. О его руках, в которых чашка с кофе казалась извлеченной из детского посудного набора; о тревоге в его глазах, наблюдавших, как она натягивает кроссовки возле фонтана в Бобуре. «Я люблю этого человека!» — убежденно сказала она себе, словно произносила речь в свою защиту перед судом присяжных.

Приближаясь к дому, Пикассо, слишком слабо вооруженный против опасного врага, в какого легко превращалась железная логика жены, стоило ей ступить на тропу войны, предчувствовал, что победа достанется ему дорогой ценой. Вернее сказать, Элен подарит ему эту победу, потому что в конце концов откажется от борьбы и повернется к нему спиной, как к упрямому и избалованному ребенку. Она наверняка заподозрила неладное, еще когда он звонил, во всяком случае, в ее голосе появилась хорошо знакомая ему гнусавость — верный признак недовольства мужем, осложнявшим ей жизнь. Он сказал ей то же, что говорил всегда: «Мне сегодня придется уехать. На день или на два…» — но Элен, чуткая к деталям и собаку съевшая на нюансах, умела улавливать даже микроскопическую разницу между правдой и ложью и по едва заметной задержке дыхания — так собираются с силами, чтобы выпалить неприятную новость, — все поняла.