падаем; держимся либо за ванты, либо за тросы, причём не за один, а за эн тросов, где эн — больше или равно трём».

После швабринга и мылинга он предложил мне заняться сэйлингом, то есть поработать с парусами, и я очень быстро узнала от него всё, что пыталась узнать из художественных книжек пятнадцать предшествующих лет.

Разговаривали так на яхте все — и капитан, и старпомша, и даже Костя, как только поставил ногу на палубу, переключился на местный жаргон. Я предпочитала первое время помалкивать и учиться. Командование яхты меня одобряло.

Большую часть времени до Кронштадта мы даже не занимались сэйлингом — сидели на палубе и разговаривали, сохли после горячего дождя, раздевались в штиль, одевались, когда дул ветер, но громче от него не становилось — только нам приходилось громче разговаривать, а море вокруг нас продолжало звучать равномерным идиллическим шёпотом. Капитан и Костя по очереди штурвалили, а из проигрывателя старпома шли загадочные песни:

На нашем корабле без капитана,

Без палубы, без днища и бортов

В любые неизведанные страны

Я хоть сейчас отправиться готов.

Лишь только б ты меня не покидала,

Лишь только б не кончалось волшебство,

Лишь только б ты стояла у штурвала,

НЕ ТРОГАЯ РУКАМИ НИЧЕГО.

Мы дошли до Кронштадта за четыре часа и стали думать, куда двигаться дальше. Было слишком рано, по общему мнению, чтобы проделывать такой же путь обратно. Тогда Косте пришло в голову ехать в бухту Ломоносова и завалиться там в баню к Илье. У некоего Ильи, такого же, как Костя, друга яхты и капитана, в Ломоносове имелась дача с баней, на втором этаже которой он якобы устроил гостевые комнаты и давно приглашал туда камрадов. Меня спросили, и я согласилась. Я была в таком состоянии нереальности, что любые события представлялись в равной степени возможными. Не дойдя до причала, мы развернули яхту на юг и пошли в Ломоносов.

Сейлинг при таком ветре был автоматизирован, то есть происходил сам при участии только одного рулевого, поэтому мы, дамы, втроём лежали на палубе с оголёнными спинами и закатанными штанами и болтали. Марина заинтересовалась моими рассказами про йогу и сказала, что у неё старшая дочка жалуется постоянно на спину и что неплохо бы, если б я ей помогла. У меня мелькнула мысль, что это хороший повод приезжать почаще в Питер, и к Марине я тут же прониклась глубокой привязанностью.

В остальные моменты, когда мы не разговаривали, я думала о том, как бы здесь натурально, гармонично и душевно смотрелся Мирослав. Я глядела вверх, на раздутый над всеми нами огромный белый бермудский парус — мощную руку ветра, и перед моими глазами вставали величественные, неприступные мачты «Мира».

Похоже, мир кончается,

И чайки возвращаются,

Прощаются, уходят в небеса,

И больше нет ни паруса

От Бристоля до Кадиса,

Когда сгорела «Катти Сарк».

У Ломоносовского причала стояли несколько пластиковых катеров, две деревянные мачты и одна здоровая железная посудина, которая была некогда рыболовецким судном, а потом, приделав мачты, превратилась в шхуну и стала сниматься в кино. На ней никого не было, и мы, за неимением свободного места, тихонько пришвартовались к ней.

Илья уже раскочегарил печку и начинал кочегарить мангал, когда пришли мы. Мужчины и женщины разделились — мужчины сразу занялись мясом и закупкой алкоголя, а женщин жена Ильи сначала провела по огороду, велев ободрать и съесть всё, что удастся, а потом отвела на кухню, где мы стали чистить картошку, пить пиво и смотреть футбол. Жена у Ильи была утончённая и крепкая одновременно; она оказалась дипломированным йогом, случайно вырвавшимся в тот день из оравы клиентов за город и тут же согласившимся меня наставлять.

Мы занимались йогой, пока варилась картошка и дожаривался шашлык, мужчины допивали пиво, не допитое женщинами, Аргентина побеждала Германию, а старпом, приобняв жену за талию, травил байки из эпохи университетской юности. Мне казалось странным, что старпом, которому на вид было лет двадцать шесть, об университетской юности говорил как о времени, кончившемся пятнадцать лет назад.

Как выглядела баня, я не помню. Вроде мы с Мариной до неё так и не дошли. Мужчины захватили её в районе одиннадцати ночи, и у нас не было сил ждать, пока они выйдут — мы гуськом сходили в душ и рухнули спать в одной из гостевых комнат. Старпом со старпомшей и Илья легли во второй, а капитан, одетый в банную простыню, заснул прямо в гостиной на диване, где мы перед этим четыре с половиной часа сидели, лежали и хохотали.

Когда сгорела "Катти Сарк",

Я видел сон в своей каюте:

Дома, где спят чужие люди,

Холодный утренний Гайд-Парк.

Но выше кранов и мостов,

Причалов и безлюдных баров,

На грани яви и кошмаров

Скользит серебряный остов -

Куда-то вдаль, за маяки,

Оставив крест на звёздном небе,

И корабли на ближнем рейде

Дают протяжные гудки.

И вдоль прибрежных городов

Летит сигнал быстрее вздоха:

Сгорела, кончилась Эпоха

Великих Парусных Судов.

Мы отдали швартовы в одиннадцать утра, обошли Ломоносов и через четыре часа причалили в Центральном яхт-клубе. Все очень быстро навели порядок и разъехались — мной овладело такое горькое чувство, что я вдруг поняла: этот восторг, это идиотическое счастье от первого настоящего выхода в море и всего произошедшего под его взором, эта лёгкость от возвращения на землю, все беды которой стали вдруг несущественными и наигранными, уже никогда больше в моей жизни не повторится.

— Поехали в паб, пообедаем, — сказал мне тогда Костя.

Мы поели в пабе на Васильевском, потом Костя вспомнил, что его приглашали друзья вечером в квартиру в Купчино, и мы проследовали прямо туда.

В дыму папирос грохотали под музыку беседы и стаканы с разными напитками. В самой большой компании что-то делали с плащом, похожим на одеяние короля гоблинов в исполнении Дэвида Боуи, рядом что-то показывали пальцами на воображаемом грифе, а в нашем странном маленьком обществе пятеро человек с бокалами вина в углу у двери обсуждали литературу и говорили на латыни. В грохоте музыки и непостижимых изворотах разговоров самой нелепой и необъяснимо навязчивой мне казалась мысль о том, что в двадцать два пятьдесят у меня уходит поезд с Московского вокзала. Она делала меня нездешней и чуждой, и я чувствовала, что все эти события, все непредсказуемые повороты сюжета и цитаты из Маяковского и Овидия от меня отгорожены незримой, тонкой, но непроницаемой и неодолимой стеной.

Единственный раз, когда она, эта стена, на миг сокрушилась