Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти колонки, стоящие, словно оруженосцы, по обеим сторонам от стойки с дисками и кассетами, на вершине которой, словно маленький, неприметный царь горы, водружался усилитель, использовались хозяевами в том числе в качестве подставок под тарелки. Как мне объяснили, пожаловаться на рокеров в милицию эстрадники не могли, поскольку те каждый раз выключали звук ровно в одиннадцать вечера.
В качестве подставок под тарелки музыкальная аппаратура была элементом ненадёжным — на громких басах сильно вздрагивала и роняла тарелки на пол. Одна из них спрыгнула во время соло ударных прямо мне под ноги. Я подскочила. Стоявший рядом со мной Костя мгновенно оценил, что блюдо не разбилось, а лежавшие на нём яблоки раскатились под ноги другим гостям, спокойно поднял на меня глаза и сказал:
— Кстати, Мирослав здесь будет через три недели.
Я приехала в Питер ранним утром субботы. Ещё не было шести — автобусы и метро уже работали, но мне некуда было ехать в такую рань. Меня ждали на яхте в центральном яхт-порту к десяти утра — Костя всё устроил. До десяти нужно было где-то поесть и чем-то занять свою пустующую голову.
Не считая пары улиц на Васильевском острове, я не знала в Питере ничего, кроме того, что это красивейший город и колыбель искусств. Этих скудных знаний хватило на то, чтобы выстроить нехитрый план обделённого фантазией туриста: сначала позавтракать в круглосуточной французской булочной рядом с Московским вокзалом, а потом поехать к Эрмитажу. В булочной было мало народу, но пока я завтракала, подошло ещё человек шесть. Официанты разгуливали между столами неспешно, даже с некоторым достоинством, словно при найме на работу им тщательно внушили мудрую восточную истину о тщетности суеты и торопливости. Один из них, подавая к завтраку булочку, мимоходом завязал со мной разговор, и мы пару минут обсуждали с ним басни Лафонтена.
Эрмитаж, конечно же, в это время был закрыт. Огромная и чистая Дворцовая площадь с заброшенными накануне сооружениями от какого-то праздника была безлюдна — Зимний дворец стоял перед ней, словно Нарцисс перед озером, разглядывающий своё отражение в чистом огромном небе. Оно было таким голубым и чистым, что конница Генштаба и витиеватые раковины Зимнего казались на нём нарисованными. Мне хватило пары минут, чтобы почувствовать себя здесь, стоящую в одиночестве посреди пустынной площади в окружении дворцов, чрезвычайно глупо и, выбрав одну из разбегающихся от Эрмитажа улиц, скользнуть в неё.
Улица была Миллионная, и на ней, как и на Дворцовой, не было ни одной живой души. Это, наверно, на редкость приятно городу — иметь такие моменты по утрам, когда и солнце, и небо, и сам город давным-давно не спят, а на улицах ни одного человека. Я шла вдоль разномастных фасадов, причудливо расцвеченных лепнинами, которые придавали их единообразным серо-буроватым цветам тысячи оттенков теней. Лучи солнца, падающие сверху наискосок, выхватывали в этих старинных стенах обертоны прежних цветов и раскрасок — все были разными, каждый жил своей жизнью, хоть и делил стены с соседями. Казалось, за всю их жизнь их ни разу ни касалась кисть реставрации. Петербург представлялся мне в эти часы таким же, каким я видела его в фильме «Брат» — вот-вот раздастся голос Вячеслава Бутусова:
Холоден ветер
в открытом окне.
Длинные тени
лежат на столе.
Я — таинственный гость
в серебристом плаще.
И ты знаешь, зачем
я явился к тебе.
В неожиданных переулках с внезапно расстилавшимися под ноги набережными маленьких каналов виднелась Нева. Она начиналась всего в одном ряде домов от меня — маленькие каналы вливались в неё, перекрытые у самого устья винтажными мостиками, и на какой-то миг мне так правдоподобно почудилось, будто я в Венеции, что мой сонный мозг принялся усердно вспоминать, с какой целью я приехала в командировку.
Потом я пришла в себя, посмотрела на часы и поняла, что надо ехать в яхт-клуб. У того причала с двухмачтовой рыболовецкой шхуной, где мне сказал ждать Костя, ещё не было ни души. Бессуетное тихое море светло покачивало борта поставленных у причалов яхт. Кое-где уже были люди; их крики иногда прорезали невозмутимую тишину и были похожи в свежем морском ветре на глотки холодного апельсинового сока в жаркую погоду. Мне, собственно, ничего больше-то, оказывается, не надо было. Я готова была простоять так весь день, до вечера, а потом уехать на вокзал в состоянии полоумного счастья.
Но в половине десятого появились Костя и ещё трое человек, один из которых, озабоченный и занятый, был капитан, и тогда всё началось.
Бирюзовый ветер, белые паруса, острое солнце и горячий дождь. Всё было в первый раз. В первый раз я увидела, как лодка подо мной и надо мной наклоняется набок на тридцать градусов, и в первый раз испытала настоящий страх — не как на прогулочных судёнышках. В первый раз были команды капитана и мнимое чувство бессилия. В первый раз — мнимое.
Стоял такой день, про который москвичи говорят — «В Питере в этом году было лето, но я в тот день работал». И даже в заливе первые двадцать минут было жарко. Как только налетел ветер, я моментально продрогла до костей. Потом нас полило дождём, но дождь был тёплый — и я сидела в костюме-непромоканце, который мне выдал капитан, по-ихнему — в непроме, ловя тёплые капли лицом и ладонями, и мне было жарко от этого дождя. Сквозь васильковые края туч светило солнце. Нас было шестеро — капитан, старпом со старпомшей, я, Костя и Костина подруга Марина, дама лет за сорок, юрист по образованию и профессиональный вязальщик по хобби. Он была явно не в первый раз, умела кое-что делать с тросами, но предпочитала заниматься бутербродами и чаем под командованием старпомши, наслаждаться солнцем и ветром и вести светские разговоры в кубрике.
Старпом очень интересно разговаривал. Он говорил, например, такие вещи: «Дорогие лэйдис, у нас в последнем походе подзагадилась палуба, поэтому поступило предложение императивного характера — заняться клинингом. Для этой цели для горящих энтузиазмом и морским задором в гальюне есть две швабры, ведро и фейри для швабринга и мылинга. Трём палубу без фанатизма; за борт не
