Под именем графа и графини Северных великокняжеская чета 19 сентября 1781 года выехала из Петербурга. Императрица согласилась даже, чтобы они посетили Париж. Но любое упоминание о Берлине, то есть ставшей ей ненавистной Пруссии, с гневом отвергла. Пришлось подчиниться.

За четырнадцать месяцев путешествия Павел Петрович и Мария Федоровна увидели Вену, Триест, Венецию, Падую, Болонью, Анкону, Рим, Неаполь, Флоренцию, Ливорно, Парму, Милан, Турин, Лион, Париж, Версаль, Лейден, Нидерланды, Спа, Ахен, Франкфурт, Монбельяр, Швейцарию, Штутгарт, Брюн, Краков, Белосток, Гродно, Ковно, Митаву и Ригу. Во всех городах они встречали радушный прием. Всюду они посещали модные магазины, лавки антикваров, мастерские художников. Они покупали для своих дворцов в Павловском картины, мебель, ковры, бронзу, ткани для драпировки стен.

За границей в характере великого князя многие иностранцы подмечали черты, о которых в России было принято умалчивать. «Павел желал нравиться, — вспоминал граф Сегюр. — Он был образован, в нем замечались большая живость ума и благодарная возвышенность характера. Но вскоре (и для этого не потребовалось долгих наблюдений) во всем его облике, в особенности тогда, когда он говорил о своем настоящем и будущем положении, можно было рассмотреть беспокойство, подвижность, недоверчивость, крайнюю впечатлительность. Одним словом, те странности, которые явились впоследствии причинами его ошибок, его несправедливостей и его несчастий. Во всяком другом положении, чем то, в котором он очутился, он мог бы делать людей счастливыми, и сам мог бы быть счастлив. Но для подобного человека престол и, в особенности русский, должен был оказаться лишь страшным подводным камнем, на который он мог подняться только с сознанием, что скоро и насильно будет низвергнут с него в пучину. Склонный к увлечениям, он увлекался кем-либо со странной быстротою, и затем столь же легко покидал и забывал его. История всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло его разум».

Граф Сегюр отчасти прав, воспоминания об убитом отце постоянно преследовали великого князя еще в России, где об этой трагедии говорили полушепотом. Но не привидения преследовали Павла Петровича, а жуткая реальность, что в России, где самодержец почитался полубогом, императора Петра III придушили так буднично, как будто свернули голову курице. И об этом нельзя было не думать сыну.

В Вене, в самом начале путешествия, из-за этой больной темы чуть не вышел казус. В придворном театре в присутствии Павла Петровича должны были играть «Гамлета». Но актера Брокмана перед началом представления вдруг пронзила мысль, что в зале и без сцены уже есть один Гамлет — русский великий князь, отец которого, как и шекспировского героя, был убит, и убийцы заняли придворные должности возле трона вдовы. Спектакль был вовремя отменен, и Иосиф II в благодарность за подсказку послал Брокману пятьдесят дукатов.[12]

В остальном пребывание Павла Петровича в Вене прошло без сучка и задоринки. «Скажу вам насчет моего здесь пребывания, — писал он барону Сакену, — что мы живем, как нельзя лучше, осыпанные любезностями императора и пользуясь вниманием со стороны прочих. Вообще, это прелестное место, в особенности, когда находишься в кругу своего семейства. Я желал бы удвоиться или утроиться, чтобы успеть все видеть и сделать… Мы прилагаем все усилия, чтобы проявить нашу признательность. Но зато у нас нет почти ни минуты покоя как для того, чтобы выполнить обязанности, налагаемые на нас оказываемыми нам вниманием и вежливостью, так и для того, чтобы не упустить чего-либо замечательного по части интересных предметов. А правду сказать, государственная машина здесь слишком хороша и велика, чтобы на каждом шагу не представлять чего-либо интересного, в особенности же, ввиду большой аналогии ее, в общем, с нашей. Начиная с главы, есть, что изучать для моего ремесла».

Понравился и Рим. «Здешнее пребывание наше, — сообщает Павел Петрович архиепископу Платону, — приятно со стороны древностей, художеств и самой летней погоды».

Во Флоренции великий князь встретился и завел пылкую откровенную беседу с великим герцогом Леопольдом Тосканским, братом австрийского императора Иосифа II. Он осудил захватническую политику своей матери и сыпал угрозами в адрес ее фаворитов. Но уже на следующий день, понимая свою оплошность и боясь мести со стороны соглядатаев матери, за обедом ничего не ел, боясь, что его отравят.

Своей элегантностью, умом и детской искренностью, часто переходившей в восторженность и привязанность к людям, развлекавших и знакомивших его с достопримечательностями, великий князь покорил сердца многих. Особенно роскошный прием ему был оказан во Франции. «В Версале великий князь производил впечатление, что знает французский двор, как свой собственный, — подметил Гримм. — В мастерских наших художников (в особенности, он осмотрел с величайшим вниманием мастерские Грёза и Гудона) он обнаружил такое знание искусств, которое только могло сделать его похвалу более ценной для художников. В наших лицеях, академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что не было ни одного рода таланта и работ, который не возбуждал бы его внимания, и что он давно знал всех людей, знания или добродетели которых делали честь их веку и их стране. Его беседы и все слова, которые остались в памяти, обнаружили не только весьма проницательный, весьма образованный ум, но и утонченное понимание всех оттенков наших обычаев и всех тонкостей нашего языка».

Но повсюду кружили соглядатаи матери, доносившие в Петербург о блестящем впечатлении, которое производил при европейских дворах ее сын-наследник, о его неосторожных словах, в которых великий князь хулил государственное управление России. Екатерина, не смея наказать сына, вымещала зло на его немногочисленных друзьях. Она полагала, что раз они часто беседовали с великим князем, то, естественно, не могли не касаться неприятных для императрицы вопросов.

— Правда ли, — спросил Павла Петровича французский король Людовик XVI, — что в вашей свите нет лица, на которое вы могли бы положиться?

— Я был бы очень недоволен, — ответил великий князь, — если бы возле меня находился какой-нибудь привязанный ко мне пудель. Прежде, чем мы оставили бы Париж, моя мать велела бы бросить его в Сену с камнем на шее.

Самым тихим местом, где великокняжеская чета почувствовало себя раскованно и окруженными исключительно друзьями, стал Этюп — скромная резиденция родителей Марии Федоровны. «Мы уже восемь дней живем в семейном своем кругу, — писал Павел Петрович графу Н.П. Румянцеву. — Это совсем новое для меня чувство, тем более сладкое, что оно имеет своим источником сердце, а не ум».

Но всему хорошему приходит когда-нибудь конец — пора было возвращаться в Россию. Посетив еще раз на обратном пути Вену, граф и графиня Северные в октябре 1782 года пересекли границу отечества. Опережая неторопливых путешественников, в Петербург летела депеша Екатерине от Иосифа II: «Мне кажется, что путешествие, которое только что совершили их императорские высочества, действительно принесло им пользу и, я думаю, не ошибусь, если осмелюсь утверждать вашему императорскому величеству, что они возвратятся с несравненно более приятным обращением и что недоверие, подозрительность и склонность к возможной мелочности исчезнут у них, насколько это допустят прежние привычки и окружающие их лица, которые одни только и вселяли подобные взгляды».