и брат его Карл Фердинанд! — возразил Богдан.

— Измена! — закричал Данила Нечай.

— Мои полномочия может подтвердить архиепископ Гнезенский! — топнул ногой посол.

— Целуй крест у своего попа! — потребовали полковники.

Пришлось послу целовать крест.

— Недоверие не есть лучший способ переговоров, — сказал с обидой пан Смяровский и поглядел на Хмельницкого, ища опоры, но тот подлил масла в огонь.

— Даже самые искренние речи не заставят меня прекратить войны, покуда Конецпольский и князь Иеремия Вишневецкий не дадут мне и всему народу украинскому удовлетворения.

— Во как! — хлопнул ладонью о ладонь, заулыбался во все лицо доверчивый, верный гетману Данила Нечай.

У посла были крепкие нервы.

— Видимо, переговоры, чтобы они имели успех, надо вести по пунктам. Не начать ли нам с вопроса о всеобщей амнистии для казаков, мещан и прочего народа Украины?..

8

Всего один день понадобился на разговоры за столом. Наутро собралась рада.

Близкие к Хмельницкому казаки кричали с высокого помоста угодное старшине, а Данила Нечай так сказал:

— По мне — недоброе дело мы делаем. Простояли подо Львовом, простояли под Замостьем, только время упустили. Чтоб Украина свободу получила навечно, нужно было идти на Варшаву. Сполна отплатить панам за все их зло! И теперь еще не поздно. Посол нынешний пришел с изменой, печать на его грамоте фальшивая.

Часть казаков зашумела, поддерживая Нечая, но последним говорил гетман Богдан Хмельницкий. Речь его была короткой:

— Как предки мои самоотверженно и с пролитием крови служили королям польским, так и я, не изменяя им, с подчиненным мне, — глаза сверкнули бешено, — мне! — и еще раз обвел орлиным взором поле, поросшее казачьими головами, не поленился в третий раз повторить: — С подчиненным мне рыцарством, хочу верно служить его величеству королю, моему милостивому государю и Речи Посполитой, и по приказу его королевского величества сейчас же отступлю с войском на Украину!

— Пусть печати покажут! Пусть покажут письмо! — закричали люди Кривоноса, но голоса их заглушил рев всеобщего одобрения и залпы пушечного салюта.

Посла повели на торжественный обед.

В светлых залах второго этажа на белоснежных скатертях сверкала фарфоровая и серебряная посуда.

Богдан Хмельницкий первый кубок осушил за здоровье короля, и тотчас снова грянули пушки.

Под залпы гетман взял пана Смяровского под локоть и подвел к окну.

Как борода роящихся пчел, густо и словно бы привольно, но подчиненная своим особым силам, текла за горизонт — орда.

Не отпуская локтя посла, Хмельницкий провел его на противоположную сторону залы. Дал знак отодвинуть шторы: окруженная кавалерийскими заслонами, скрипя огромными колесами, медленно-медленно уходила из-под Замостья казачья артиллерия.

— Браво! — воскликнул пан Смяровский и, состязаясь с гетманом в благородстве, прямо из-за стола отправил к королю архиепископа Гнезенского с доброй вестью о мире.

9

Правый сапог сошел с ноги легко, а левый не снимался.

— Крепкий, дьявол! — покрутил Богдан тяжелой головой, думая о пане Смяровском.

Потянулся рукой к непослушному сапогу, не достал и жалобно крикнул:

— Ганжа!

В спальню вошел огромный темнолицый казак.

— Помоги, Бога ради!

Ганжа дернул сапог и чуть не стащил Богдана на пол.

— Сила твоя битюжья! Дай упереться.

Ганжа подождал, пока гетман заползет обратно в постель, взялся за каблук, но тащить не торопился.

— Чего застыл? Мочи нет! Уложил меня проклятый поляк! Думал, я его, а вышло, что он меня. Тащи, чего глядишь?

— Да в пору не снимать сапоги, а надевать, — сказал Ганжа.

— Теперь отсыпаться надо! Замирились…

— Богдан! — крикнул Ганжа на задремавшего гетмана. — Архиепископа Гнезенского убили.

Очнулся.

— Не верю! Я сам ему проезжую вручил, с моей личной подписью.

— Убили, — повторил Ганжа.

— Кто посмел? — Богдан спрыгнул с кровати. — Кто посмел перечить моей воле?

Оттолкнув Ганжу, схватил саблю.

— Кто посмел, спрашиваю?

— Казаки посмели.

Гетман метнул взгляд на дверь. Сжав в кулаке бархатную портьеру, в дверях стоял Максим Кривонос.

Зеленый свет лампады вызеленил тяжелые драпировки массивной, под балдахином, кровати, и лица людей были зелены, как плесень.

— А постеля-то! Боже ты мой! Воистину княжеская милость!

Кривонос прошел через спальню, сел на перину, попрыгал.

— На такой постеле нежиться — не то что пупок, мозги заплывут жиром.

Богдан сунул саблю в ножны, ногой придвинул к постели барабан, сел.

— Пришел правду в глаза говорить? Говори!

Кривонос потрогал пальцами шрам, рассекавший его лицо наискось. Глаза на этом лице стояли и далеко друг от друга, и один выше другого, и если Кривонос глядел в упор, казалось, что на тебя смотрят два человека через одну пару глаз.

— Ты, Богдан, предал Украину, — сказал Кривонос тихо.

— Я дал ей жизнь, Максим. И славу! Об Украине ныне знает и говорит всякий язык на земле.

— Сначала ты не пожелал взять Львов, потом мы торчали под Замостьем, теряя драгоценное время. Теперь и вовсе уходим! Ты позволяешь врагу собрать силы, а свои уже раструсил. Вернемся мы на Украину и останемся ни с чем.

— Ганжа! Принеси Максиму выпить.

— Мне, Богдан, недосуг пить сладкие вина. От твоих кубков разит панским смердящим духом.

— Ты стараешься меня обидеть? Тогда запомни: что бы ты ни сказал и что бы о тебе ни говорили, я почитаю тебя за самого верного друга.

Богдан был совершенно трезв.

— Это я приказал схватить архиепископа и зарезать! — внятно и очень спокойно сообщил Кривонос. — Еще можно все поправить. Орда ушла, но у нас достаточно сил, чтоб ударить на Польшу. Тугай-бей с нами. Часть орды можно вернуть.

— Скоро зима, Максим!

— Но ты сам тянул время! Или для того и тянул, чтобы можно было сослаться на зиму? Чего ты ждешь от поляков? Они тебе все что угодно пообещают. Забыл участь Павлюка? Сам король изволил простить все его вины. Да только паны на короля чихать хотели.

Ганжа принес вино.

— Выпей! — сказал Богдан.

Кривонос отмахнулся. Богдан взял кубок и отпил несколько глотков.

— Как видишь, не отравлено.

Кривонос вскочил, вырвал у гетмана кубок, швырнул в угол.

— До питья ли?!

— Кривонос! — гетман опустил лицо в ладони. — Ты славный и мудрый воин. Без тебя я не выиграл бы Корсунскую битву. Без тебя не одолел бы Вишневецкого. И под Пилявой ты был главной силой моей, моей надеждой.

— Да не виляй ты, Богданище! Подумаешь, Кривонос! Не будь меня, Данила Нечай сделал бы то же! Не будь Нечая — Богун! Это не я побеждал шляхту, не ты, не Богун, не Данила — это народ наш бился и победил.

— Народ, говоришь? Народ поднимался много раз. И его ухлестывали плетьми. Нет, Максим, в твоих словах только половина правды. Народ народом, но у народа должен быть Богун, Нечай, Кривонос