У нее высокий лоб и широко расставленные глаза, и то и другое, по словам Исабель, является признаком ума, но для Эми это значения не имело. Она хотела быть хорошенькой. А хорошенькой она была бы, по ее разумению, только при невысоком росте и маленькой ножке. Даже если широко поставленные глаза — это хорошо, то все равно в них ничего особенного — ни сияющей синевы, ни таинственной черноты. Какая-то болотная зелень. И кожа бледная, особенно зимой, когда еще темнее становятся синеватые круги под глазами.

Хоть волосы не подвели. Она всю жизнь только и слышала: «И откуда только берутся такие волосы?» Совершенно незнакомые люди в супермаркете говорили об этом ее матери, когда она катила тележку, в которой на откидной полочке сидела маленькая Эми. «Вы только посмотрите на эти волосы!» — говорили они, гладили ее по головке, запускали пальцы в сплетение кудрей, тянули.

Однако Эми понимала, ведь дети кое-что знают («Дети знают все», — поправит ее потом мистер Робертсон): мама недовольна, что незнакомые люди прикасаются к волосам ее дочери. Наверное, тогда Эми впервые почувствовала себя виноватой, ведь ей так нравилось, когда кто-нибудь ее касался, она тянулась к этой ласковой незнакомой ладони, поворачивалась к ней лицом и вслушивалась в чужой, но добрый голос: «Милая девочка, кто подарил тебе такие чудесные волосы?»

Только не Исабель — это было ясно каждому с первого взгляда на темный невзрачный пучок на ее затылке. Значит, волосы Эми — это отцовское наследство. И оттого мать так неодобрительно поджимала губы — Эми осознала это много лет назад. Правда, она думала, что это потому, что отец умер вскоре после ее появления на свет. У него случился сердечный приступ в Калифорнии, прямо во время игры в гольф. «А зачем он поехал в Калифорнию?» — частенько спрашивала Эми, но всегда получала один и тот же ответ: «По делам», и ни слова больше. И все же, кем бы он ни был, она была ему благодарна за такое наследство, причесываясь перед зеркалом этим зимним вечером. Локоны разных оттенков желтого струились по плечам.

И вот однажды, выйдя из столовой чуть раньше (Стейси не пришла в школу), Эми наткнулась на мистера Робертсона, который как раз выходил из учительской.

«Привет», — хотела сказать Эми, но пересохшие губы раскрылись совершенно беззвучно. Эми потупилась и пошла дальше.

— Эми Гудроу, — сказал мистер Робертсон, идя следом за ней по коридору, Эми слышала стук его каблуков за спиной.

Она оглянулась и увидела, что он ее разглядывает. Он медленно покачал головой и сказал:

— Один только Бог, дорогая, способен любить тебя и только тебя, а не твои золотые волосы.

Через полгода Исабель, сидя на краешке кровати, дрожащими руками перелистает ее дневник в бесплодных попытках понять, когда же это началось, но найдет лишь вот эту запись: «Старуха Дейбл свалилась с лестницы и очень удачно разбила себе голову».

Вентиляторы стрекотали в конторских форточках. Было еще рано — самое начало дня. Тихое время, когда женщины еще пахнут душистым мылом, а когда они здороваются друг с другом, дыхание у них все еще свежо от зубной пасты. Сейчас они сидят на своих местах и трудятся куда спокойнее, чем в любое другое время. То звякнет, захлопываясь, металлическая дверца картотеки, то корзина для мусора скрипнет по полу. Эйвери Кларк стоял в дверях своего кабинета, закатав рукава рубашки.

— Исабель, пожалуйста, зайдите ко мне на минуту.

Бедняжка Исабель! Если бы она знала, что будет сегодня писать под диктовку, то надела бы льняное платье. Ну, не чисто льняное, но лен в нем есть, и оно василькового цвета («Веселенький цвет веселее носится», — сказала улыбчивая продавщица). Исабель старалась надевать васильковое платье пореже. Если она будет привлекательной слишком часто, все привыкнут, и будет особенно заметно, когда она плохо выглядит.

Как сегодня, например. У нее опухшие и воспаленные глаза — она плохо спала. (Долго не решалась спросить, стоя в дверях Эминой комнаты, что же Стейси собирается делать с ребенком. Но спросила. А Эми ляпнула, ворочаясь в постели: «Наверное, избавится от него».) Конечно, Исабель совсем не выспалась, а теперь, ища свой блокнот для стенограмм, она к тому же переживала, что Эйвери увидит ее в этой унылой клетчатой юбке — слишком длинной и не дающей никакого представления о ее фигуре.

Блокнот все не находился. Содержимое всех ящиков: пожелтевшие листы бумаги, скоросшиватели и помятые папки лежали на столе, но блокнота не было. Дурацкая ситуация для такого организованного человека, как Исабель.

— Одну минуту, пожалуйста — сказала она, покрываясь испариной, — я, кажется, куда-то задевала…

Но Эйвери только рассеянно кивнул и, уперев руки в боки, окинул взглядом работающих в комнате.

— Ну и дуреха же я! — Исабель прихлопнула ладонью блокнот, который все время преспокойно лежал на столе. — Миссис Дуреха, — пошутила она.

Но Эйвери пропустил шутку мимо ушей и вальяжно отступил на шаг, давая ей пройти.

Исабель всегда чувствовала себя в его кабинете как на витрине: внешние стены были практически полностью стеклянными, хотя в такой прозрачности не было никакой нужды. Стекло якобы помогало Эйвери присматривать за вверенным ему женским коллективом, но на самом деле не в его характере было закручивать гайки и заставлять ходить по струнке. В те редкие моменты, когда ему приходилось вызывать какую-нибудь нерадивую работницу «на ковер» (или вот, был ужасный случай в прошлом году, когда от одной женщины так дурно пахло, что другие не могли находиться с ней рядом и беспрестанно жаловались Эйвери. Он как-то признался Исабель, что никогда не забудет эту неприятность), все обитательницы конторы могли с интересом наблюдать за беседой начальника и подчиненной и тихонько отпускать реплики вроде: «Ну, как там дела в аквариуме?»

Но Исабель была его личным секретарем, и никому не было дела до ее присутствия в кабинете. И никто, пыталась она внушить самой себе, никто не видит ее смущения, кроме самого Эйвери. А Эйвери это безразлично, по всей видимости. Перебрав бумаги на столе, он просто спросил:

— Можем начинать?

— Я готова.

За все эти годы Исабель не одну ночь провела без сна, воображая, как лежит на больничной койке, а над ней склоняется осунувшееся и взволнованное лицо Эйвери. То ее госпитализировали из-за крайнего переутомления, то машина сбивала ее на переходе, то ей отрезали руку или ногу. А вчера в нее стреляли, и бандитская пуля чудом не задела сердце, и снова бледное и несчастное лицо Эйвери искажалось болью, когда тревожно сигналил монитор и кривые на экране бежали все быстрее.

Спохватившись, она чуть не сгорела со стыда, что думает об этом прямо сейчас, сидя напротив него с блокнотом на коленях, обтянутых клетчатой юбкой. Озабоченное, рассеянное выражение его лица: под белым светом конторских дневных ламп был отчетливо виден красноватый порез — след неудачного утреннего бритья, выражение это отделяло ее от бескрайних, наполненных всевозможными деталями просторов его жизни (она даже не знала, какое у него любимое блюдо, не знала, стоит ли в его доме фортепиано и какого цвета, вдруг пришло ей в голову, какого цвета было бумажное полотенце, которым он промакивал кровь на подбородке сегодня утром?).