же способом рассказчики растягивают время и тем самым выстраивают саспенс[82] благодаря дополнительным беглым штрихам и деталям.

1.7. Нейронные модели; поэзия; метафора

В моем родном городе есть скамейка в парке, которую я предпочитаю обходить стороной, потому что она напоминает о расставании с моей первой любовью. Я вижу призраков на этой скамейке, невидимых для всех, кроме меня и, возможно, ее. Я буквально чувствую их там. Подобно преследующим нас сознаниям и лицам, нас также назойливо посещают воспоминания. Мы думаем, что зрительный процесс – это просто выявление цвета, формы и движения. На самом деле, мы видим с помощью нашего прошлого.

Галлюцинаторная нейронная модель мира, внутри которой мы существуем, в свою очередь состоит из более мелких персональных моделей – у нас есть нейронные модели парковых скамеек, динозавров, Израиля, мороженого, модели всего на свете – и каждая битком набита ассоциациями с прошлым. Мы видим вещь саму по себе – и одновременно все связанные с ней ассоциации. А еще мы это чувствуем. Все, на чем задерживается наше внимание, вызывает сиюминутные ощущения, большинство из которых неуловимо скрыты за пределами нашего сознательного восприятия. Эти чувства вспыхивают и угасают так стремительно, что предшествуют сознательному мышлению и тем самым оказывают на него влияние. Все они сводятся лишь к двум импульсам: ринуться вперед или отступить. В любом месте мы, таким образом, переносимся в бурю чувств; позитивные и негативные ощущения, испытываемые нами, падают на нас как мелкие капли дождя. Для создания правдоподобного и самобытного персонажа на страницах книги необходимо понимать, что персонажи в произведении, как и люди в реальной жизни, обитают в собственных мирах-галлюцинациях, где все, что они видят и к чему прикасаются, имеет свое собственное, глубоко личное для них значение.

Чувства возникают из-за того, как мозг зашифровывает окружающую действительность. Наши модели мира сохраняются в форме нейронных сетей. Когда наше внимание сосредотачивается, например, на бокале красного вина, одновременно с этим в разных частях мозга активируется большое количество нейронов. Не существует области, посвященной конкретно «бокалу вина»; мозг реагирует на «жидкое», «красное», «блестящую поверхность», «прозрачную поверхность» и так далее. Когда запускается достаточно подобных связей, мозг понимает, что перед ним находится, и сооружает бокал красного вина в нашем поле зрения, чтобы мы могли его «увидеть».

Но такая нейронная активность не сводится к описанию внешнего вида объектов. Когда мы замечаем бокал вина, у нас пробуждаются и другие ассоциации: горьковато-сладкий привкус, виноградники, лозы, французская культура, пятна на ковре, путешествие в долину Баросса, последний раз, когда вы напились и выставили себя дураком, первый раз, когда вы напились и выставили себя дураком, дыхание набросившейся на вас женщины. Такие ассоциации сильно влияют на наше восприятие. Исследования показывают, что наши убеждения по поводу качества и стоимости вина действительно изменяют вкусовые ощущения от него[83]. Аналогичные вещи происходят и с едой[84].

Именно ассоциативное мышление наделяет силой поэзию. Хорошее стихотворение играет с нашими ассоциативными сетями, как арфист на струнах своего инструмента. Благодаря скрупулезному расположению нескольких простых слов, поэты мягко касаются глубоко погребенных воспоминаний, эмоций, радостей и травм, которые хранятся в мозгу в форме нейронных сетей, загорающихся во время чтения. Таким образом, музыка поэзии резонирует внутри нас так глубоко, что нам с трудом удается полностью осознать и объяснить это.

В стихотворении Элис Уокер «Погребение» лирическая героиня приводит своего ребенка на кладбище в Итонтоне, штат Джорджия, где похоронены несколько поколений ее семьи. Она описывает место захоронения своей бабушки:

безмятежно

под солнцем Джорджии,

а сверху аккуратно ступают

коровьи копыта

и могилы, которые «неожиданно распахиваются» и

зарастают дикорастущим плющом,

ежевикой. Пасленом и шалфеем.

Никто не знает причины. Никто не спрашивает

Когда я прочитал «Погребение» в первый раз, строки в конце этой строфы сразу же показались мне запоминающимися, красивыми и грустными, пускай я и нашел их не совсем логически осмысленными:

позабыв о географических условностях, словно птицы,

со всех краев молодые летят на юг —

хоронить своих стариков.

Ассоциативный процесс способствует метафорическому мышлению. Согласно исследованиям языка, мы используем одну метафору в каждых десяти секундах устной речи или соответствующем фрагменте письменного текста[85]. Если это кажется вам преувеличением, то вы просто привыкли к метафорическому мышлению и даже не замечаете, что идеи у вас «зародились», дождь «барабанит», ярость «пламенеет», а некоторые люди все равно что «свиньи». Таким образом, нейронные модели в нашем сознании формируются не только нашими воспоминаниями и ассоциациями, а еще и свойствами других вещей. В эссе 1930 года «Долгая прогулка: Лондонское приключение» Вирджиния Вулф использует сразу несколько изящных метафор по ходу восхитительного предложения:

Как красива тогда улица Лондона с ее островками света и длинными тенистыми аллеями, с разбросанными по краю деревьями и лужайками, на которых так естественно дремлет ночь, и когда кто-нибудь выходит за ограду, он слышит шепот листвы и шорох ветвей, вторящих тишине полей, крик совы и где-то вдалеке – гудок поезда[86].

Ученые-неврологи убедительно доказывают, что метафоры влияют на процесс познания сильнее, чем мы можем вообразить[87]. По их словам, метафоры лежат в основе понимания абстрактных понятий, таких как любовь, радость, общество или экономика. Эти идеи просто невозможно осмыслить в каком-либо практическом виде, не ассоциируя их с объектами, обладающими физическими свойствами: вещами, способными цвести, нагреваться, растягиваться или сжиматься.

Метафора (как и ее собрат – сравнение), как правило, может быть использована на странице двумя способами. Вот пример из «Дома на краю света» Майкла Каннингема: «[Наша мать] мыла и вывешивала сушиться на веревочке полиэтиленовые пакеты, болтавшиеся потом на солнце, как ручные медузы»[88]. Главным образом эта метафора создает информационный пробел. Мозгу задается вопрос – как полиэтиленовый пакет может быть медузой? Для ответа нам необходимо представить себе эту сцену. Каннингем тем самым подначивает нас более наглядно моделировать рассказываемую им историю.

В «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл прибегает к метафоре, чтобы донести не визуальную, а концептуальную информацию: «Окружавший его ореол тайны возбуждал ее любопытство, как дверь, к которой нет ключа»[89].

В «Глубоком сне» использование метафоры позволяет Рэймонду Чандлеру наделить бездной смысла предложение из всего лишь семи слов: «Нет ничего тяжелей покойников – даже несчастная любовь, и та легче»[90].

Действие второго, более действенного метода использования метафоры наглядно отражено экспериментами со сканированием мозга. Когда участники одного исследования читали фразу