с усмешкой произнес Влада Зечевич. — Боюсь, что, когда мороз ударит, некому будет есть твой хваленый джувеч, — продолжил он свою мысль, потирая озябшие руки.

— Честное слово, Влада, ты неисправимый скептик, но люди на тебя почему-то не обижаются, — растягивая каждое слово, сказал Пейя.

— Точно, Лолич, на меня никто никогда не обижается, кроме собственной жены. — И Влада тяжело вздохнул, то ли шутя, то ли серьезно.

— От жены все можно стерпеть, если она стоящая, я так думаю, — сказал Лолич. — А твоя заслужила, чтобы ты побольше уделял ей внимания. У кого еще есть такая жена? Куда бы нас черти ни занесли, она все равно тебя находит. Изо всей роты ты один ходишь в чистой рубашке. И все благодаря ей. Поверь моему слову, не сегодня-завтра она появится снова и накормит нас всех. Если можно было бы угадать такую прилежную жену, я сразу бы женился.

Зечевич, казалось, не слушал Лолича. Взгляд у него был какой-то затуманенный, а вид хмурый.

— Твоя жена поднимает дух всему нашему взводу, — продолжал, однако, развивать свою мысль Лолич. — Ее любовь должна и тебя вдохновлять на подвиг.

— Ты прав, Лолич. Но любовь не только вдохновляет, она и мешает.

— Ты, оказывается, еще и циник, — усмехнулся Лолич.

Влада сердито посмотрел на Лолича, и тот замолчал. Лолич знал, что любое упоминание о жене огорчало Владу.

Лолич за свою жизнь уже успел познать и любовь и разочарование. Были у него успехи и поражения, и он был не из тех, кто избегал любовных приключений. Стоило ему встретить красивую девчонку, как он влюблялся в нее до безумия и после этого долго лелеял ее образ в своих мечтах, пока не встречал следующую, как ему казалось, более красивую.

Лоличу было уже двадцать лет, но выглядел он почти ребенком. Это был невысокий худощавый юноша с угловатыми плечами, на которых болталась блуза защитного цвета, снятая с убитого жандарма. Блуза была ему широка в груди, но коротка в рукавах. Брюки того же защитного цвета, что и блуза, в нескольких местах были прожжены и грубо залатаны. Вооружен он был коротким кавалерийским карабином и тремя гранатами. Его плечи были перекрещены двумя полупустыми пулеметными лентами. За спиной у Лолича находился рюкзак, набитый всякой всячиной, начиная от томика стихов, «плененного» в одной школьной библиотеке, до шерстяных носков — подарка сердобольной селянки. Своим внешним видом Лолич скорее походил на коробейника, чем на бойца, разве что на голове у него была не феска с кисточкой, а пилотка с огромной, размером с детскую ладошку, самодельной звездой, пришитой белыми нитками. Одного луча у звезды недоставало.

Но если не обращать внимания на неказистый внешний вид Лолича, то следовало признать, что он был уже опытный боец, не раз нюхавший запах пороха и крови, а это кое-что значило. Он находился в партизанах шестой месяц — с первых дней восстания на Космае.

Лолич пришел в отряд на четвертый день после воззвания Центрального Комитета Коммунистической партии Югославии, в котором народы Югославии призывались подняться на восстание против фашистских оккупантов. Вместе с ним в отряд пришли несколько парней и две девушки. Одну из них — парикмахершу из Белграда — звали Гордана Нешкович. Она сразу привлекла всеобщее внимание своей красотой. Вторая девушка в отряде не задержалась надолго, и ее вскоре забыли. Правда, Лолич часто ее вспоминал. Она была дочерью директора небольшого частного банка, такая маленькая толстушка с пухленьким личиком. На митинге в одном селе она минут двадцать пламенно призывала крестьян к борьбе, но после первой серьезной стычки с немцами сбежала из отряда. Ее дезертирство возмутило Лолича до глубины души, и он дал слово рассчитаться с ней в первый же день после освобождения Белграда.

В те первые дни восстания, которое развивалось успешно, все думали, что еще до Михайлова дня, самое позднее — до Дмитриева дня, с оккупантами будет покончено. Это была иллюзия, но в нее верили, как в реальность. Без такой веры партизанского движения не было бы. И хотя прошли один за другим оба престольных праздника, народная вера в победу не иссякла, а, пожалуй, даже стала тверже, она закалилась. Лолич понимал, что человек должен верить в то дело, которому он служит, если хочет довести его до победы. Как и другие, Пейя Лолич на первых порах верил в быстрое развитие событий. Но время шло, а освобождение Белграда не только не приближалось, а, наоборот, с каждым днем становилось все более проблематичным. В последние дни партизаны потерпели несколько серьезных неудач и должны были оставить значительную часть освобожденной территории.

По ночам Лолич просыпался от холода и лежал под трофейной шинелью с закрытыми глазами, сжавшись в комочек, словно собачонка. В голову лезли разные мысли, но он тешил себя надеждой, что победа рано или поздно придет, хотя и признавал, что пока дела идут все хуже, а известия с восточного фронта с каждым днем становятся все тревожнее. Он, как и все честные люди, принимал эти вести с огорчением и беспокойством.

У костра, в кругу товарищей, тревога и беспокойство не так мучили: чему быть, того не миновать. Он поджимал ноги по-турецки, протягивал к огню свои длинные, тонкие руки, и на его изможденном, худом лице появлялась блаженная детская улыбка. Когда ветер поворачивал дым в его сторону, из глаз Лолича начинали катиться слезы, оставлявшие светлые дорожки на его покрытом копотью лице. У костра Пейя оживал, словно цветок, вынесенный из мрака темницы на солнце. Даже в желудке у него наступало успокоение, будто он хорошо пообедал. Надо сказать, что за свои двадцать лет Лолич еще не помнил случая, когда бы он был действительно сыт. От постоянного недоедания он превратился в живой скелет. Чувство голода было у него непроходящим, и, когда возникала редкая возможность утолить его, он ел за десятерых, но все равно не ощущал сытости.

Лолич фанатично верил в успех восстания, не помышлял выходить из борьбы. Он вообще всегда знал, чего хочет и как осуществить свои планы. Так еще в предвоенные годы он вознамерился получить образование, хотя был сыном бедного крестьянина, что обрекало его на вечную нищету и прозябание. Его первым успехом было поступление в гимназию, а вторым, решающим, — поступление в Белградский университет. До войны считалось немыслимым, чтобы сын крестьянина-бедняка, которому самой судьбой было предписано служить хозяевам, учился в университете.

Лолич не привык сидеть без дела, и, вероятно, поэтому в дни, когда отряд не вел активных действий, юноша терял терпение. Особенно сильное беспокойство охватило его в конце октября