Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Говоря это, взволнованный Бартош встал и начал прохаживаться по комнате.
На стенах висело довольно разного оружия, которое он любил, начал его рассматривать, расспрашивать о нём Соху, говорить о давнем и новом способе вести войну, тяжёлом и лёгком железе, стальных рубашках, шлемах, мечах и копьях. А так как старый Соха тоже имел слабость к красивому оружию, когда начали снимать его со стен, пробовать, разглядывать, взвешивать щиты и разное снаряжение, время у них на этом быстро пролетело.
Канцлер потихоньку вышел.
Хотел и Бартош ещё хотя бы этим вечером уехать, но Соха ему напомнил, что он дал слово, и должен увидиться с Семко. Как-то под вечер за Бартошем пришёл слуга, а воевода, подумав и спросив, вспоминал ли о нём князь, получил отрицательный ответ, и отпустил его одного.
Староста, войдя в замок, нашёл князя не в большой комнате, где принимал утром. Семко сидел один в маленькой комнате, у вечернего огня. Была это та самая комната, в которой отец его некогда обычно просиживал на старости лет, много там осталось вещей с его времени и даже оружия, которым пользовался.
Семко не встал, видя входящего Бартоша, только указал место на стуле напротив себя. На лице князя было видно сильное волнение и беспокойство.
Староста догадался, что, хотя его предложение было отброшено, зерно, которое посеял, прорастало. Умный человек не хотел настаивать, готовился только отпираться, если бы князь навязывал что-нибудь не по его желанию.
Семко, не желая показать нетерпение, хоть с радостью бы приступил к делу, сначала рассказал о своих гончих и прочих собаках.
– Не признаюсь в этом никому, – говорил он с улыбкой, – а вам втайне скажу, что лучшие борзые, от которых у меня есть щенята, подарил мне маршал крестоносцев. И сокол у меня есть от него, какого у нас не достать. Откуда милость?
– Не удивительно! – сказал Бартош. – Дали бы вашей милости и коня с упряжью, лишь бы к себе привлечь и приманить на свою сторону. Но с этими господами нужна осторожность, потому что даром ничего не дают. Ваша земля у границы для них благоухает.
– От меня они её не получат! – ответил Семко, не предчувствуя, что вскоре солжёт.
Когда так начали разговор, князь, больше не задерживаясь, спросил Бартоша, откуда у него было то, с чем к нему прибыл утром? Сам от себя взял, или и другие с ним были?
– Если бы я только один был, – быстро сказал Бартош, – не смел бы вашей милости покой мутить и подвергать вас напрасной войне. Бог мне свидетель. Сегодня в Великой Польше те, кто не сторонник Домарата, говорят мне, что вас желают. Все зовут вас, а завтра и краковяне будут с нами. Хотим иметь Пяста, а выбора нет, вы должны нами править.
– Мой дядя, Владислав Опольский, сильнее и старше меня, – сказал Семко.
– Хоть он ваш близкий, – ответил Бартош, – лгать вам не буду. Ни он нас не любит, ни мы его. Предпочитает быть немцем, венгром, русином, а не поляком. Что нам от него? Для оружия он не способен. Больше думает о том, как бы что у королевы выторговать и ею заслониться, чем что-нибудь против неё предпринять.
– На ваших великополян много рассчитывать нельзя, – вставил князь. – Припомните Белого, против которого вы сами выступили. Ведь его Великопольша и Куявицы из монастыря вытянули и позорно ему потом дали пасть.
– Ради Бога! – выкрикнул Бартош. – А где же сравнивать Мазовецкого князя с Гневковским? Я скажу больше: если бы Белый имел выдержку, больше постоянства, более уверенный ум, кто знает, что бы могло пригодиться? Из монаха-подлеца никогда ничего не будет. Хорош мерин для упряжи, но стада за собой не поведёт.
Семко усмехнулся.
Всё, в чём он до сих пор упрекал, Бартошу удалось парировать. Князь молчал снова, всматривась в огонь, точно ждал, чтобы гость снова начал настаивать.
Помолчав минуту, староста взялся убеждать, что нет ничего проще, как теперь Пясту завоевать корону.
– Люди, – говорил он, – были утомлены бабским безвластием и губернаторами, хотели, чтобы у них был свой пан. Не только великополяне, но многие краковяне отстранились от Люксембурга.
Бартош также разогревл по-своему, тем, что для рыцарских дел было широкое и прекрасное поле, так что из-за самой войны стоило соблазниться короной.
Семко слушал, порой его лицо начинало гореть, то бледнело, молодое сердце живо билось, но на память приходили отцовские поучения. Едва у него вырывалось более горячее слово, сразу стирал его холодным. Бартош чувствовал, что пробудил в нём энтузиазм, но его тормозили осторжность и воспоминание о родителе.
Он начал настаивать, Семко упирался.
– Не могу, – сказал он наконец, – не решусь. Я долго думал, это моё последнее слово… Готовьте и делайте, чтобы трон был свободен, посмотрим. Если Люксембург пойдёт прочь, а шляхта позовёт меня единым голосом… Не буду сопротивляться, но и добиваться не могу. Пока Сигизмунд, которого Бодзанта, Домарат и другие принимали и принимают, как короля, сидит здесь, пока у него есть свои люди, которые ему служат, я не сделаю ни шагу. Очистите плац сперва…
Бартош слушал с опущенной головой.
– Вы так говорите, князь? – ответил он. – Пусть будет ваша воля. Согласен. Сидите спокойно, мы постараемся избавиться от этой куклы. Наступит съезд с краковянами. Мы будем возвышать голос за вторую дочку, дабы её нам самим замуж выдать.
Семко молчал, боясь уже, не сказал ли чего лишнего.
Через какое-то время гость вновь заговорил:
– Из тех, кто находится при Сигизмунде, сначала мы оттащим Бодзанту. Захватив его имущество, мы возьмём его, потому что он на это чувствителен. Хозяин из него хороший, а солдат хозяйничает плохо. Он нам поёт иначе.
– Домарат яростен, вы с этим не справитесь, – сказал князь.
– С ним так же, как с Кровавым дьяволом, судьёй Яном, примирения быть не может. Те должны идти прочь, а так как они пролили нашу кровь и уничтожили имущество, заплатят шкурой… Прочь Грималов! Мы никого не потерпим над собой! Скорее Наленчей, чем их!
И староста вытянул кулак, весь краснея от гнева, но потом, взяв себя в руки, начал сдерживаться.
– Стало быть, у нас есть слово вашей милости, – прибавил Бартош. – Мы вам всё приготовим, сидите спокойно. Люксембург у нас места не нагреет.
Семко побледнел, как если бы от того, что сказал, хотел отказаться, или быть осторожней, но Одолановский пан не дал ему сказать, сильно настаивая:
– Я немедленно еду, – воскликнул он, – бездельничать не будем, очистим! Очистим поле! Бодзанта уже как будто у нас в руках. Краков