Вот почему, когда я увидел Жана Руаца, пришедшего однажды ко мне, едва живого, с повесткой в руках, я сказал себе, что не смогу ему помочь. Через два дня он должен был явиться на Восточный вокзал, чтобы присоединиться к группе рабочих, готовой к отправке в Германию.

Руац возглавлял прекрасную галерею на улице Фридланд, и у него было два человека на иждивении: уже преклонного возраста мать и юная сестра. Без него бедные женщины буквально умерли бы от голода. Я знал, что он говорит правду. Я взял ручку, чтобы написать письмо, очень закрытое, на немецком, предназначенное чиновникам. В нем я объяснял, что господин Руац — ценный сотрудник, необходимый мне, и что он ни в коем случае не может уехать в Германию.

Я отдал письмо Руацу, чтобы он отнес его в бюро, которое прислало ему повестку. Час спустя он вернулся, радостно улыбаясь.

Добившись спасения Руаца из когтей службы Заукеля, я известил об этом моих французских друзей, чтобы они уведомляли меня о получении таких повесток. Мне удалось спасти и других.

После войны мы с Руацем продолжали общаться. Он знал, что я хотел вернуться во Францию, и попробовал мне в этом помочь, избрав наилучший из возможных способов. В результате я получил документ, подписанный префектом полиции, в котором Руац брал на себя обязательство нести все расходы, связанные с моей поездкой и пребыванием во Франции.

В то время такой документ позволял пересечь границу.

Жорж Вильденштейн был признан крупнейшим торговцем картинами в мире. Явно предвидя ход событий, он покинул свою великолепную галерею на улице Боэти, в доме № 57, чтобы укрыться в Нью-Йорке. Галерея находилась под присмотром одного из его друзей-«арийцев», некоего господина Деко. Однажды до меня дошли слухи, что на улице Боэти происходит что-то «не слишком католическое». Я решил немедленно выяснить ситуацию, поскольку в соответствии с моими обязанностями должен был знать все, что касалось искусства, галерей, торговцев картинами.

Не заставив себя просить, Деко рассказал, что ему нанесли визит немцы, военные и гражданские, приехавшие, по его словам, из Берлина. С молодой женщиной во главе! Деко был категоричен: «Это она была шефом». Они обошли галерею, говоря о будущих работах, требующихся преобразованиях. «Они вели себя, как владельцы галереи», — сказал Деко. Заинтригованный, но и достаточно раздраженный, я вернулся в бюро, чтобы поделиться узнанным с лейтенантом Люхтом, моим начальником. Люхт не удивился и объяснил, что он получил приказ о конфискации галереи Вильденштейна и ее замене немецкой галереей под руководством вышеупомянутой молодой женщины. Я взорвался от гнева, что было, кстати, непозволительно ни для моего чина, ни для моего положения.

— Только я занимаюсь этой сферой! — кричал я. — Никто не может трогать парижские галереи. И особенно галерею Вильденштейна!

Я вышел, хлопнув дверью. После возвращения в свое бюро я осознал, что превысил полномочия. Это было серьезной ошибкой, даже поводом послать меня на Восточный фронт. Потом, еще немного поразмыслив, я пришел к заключению, что последствий не будет. Я не считал себя незаменимым, но все-таки заменить меня было нелегко. Ибо художники, которыми я занимался, стали моими друзьями. Мой преемник потерял бы много времени на то, чтобы завоевать их доверие. Кроме того, поскольку в моих военных документах была путаница, мне была поручена лишь пропаганда. Люхт прекрасно об этом. Много раз он хотел представить меня к награде, но не смог этого сделать. Я не мог быть награжден из-за ошибки в документах.

Мои умозаключения подтвердились. Я не только не был наказан — никто даже не заговорил со мной о деле Вильденштейна. Кроме самого Вильденштейна во время нашей встречи, очень приятной, после войны.

Я мирно спал в номере отеля «Линкольн», когда меня внезапно разбудили сильные удары в дверь. Миновала полночь. Я пошел открывать, немного обеспокоенный, и оказался нос к носу с Эммануэлем Давидом[34], дрожавшим как осиновый лист.

Я любил его галерею на Фобур Сент-Оноре, 52. Бывал там часто и подолгу. Галерея Друана-Давида[35] была известна и уважаема в Париже. Залы экспозиции находились в доме Элены Рубинштейн, рядом с ее салоном по продаже косметики. В глубине одного из залов стоял стол для пинг-понга, где мы играли много раз.

Этим вечером, когда Давид был у себя и спокойно читал, он услышал шум перед входной дверью. Выйдя, он столкнулся с двумя немцами в военной форме, которые бросили ему в лицо: «Ты еврей!» После чего стали повсюду рыться, проверяли его документы. Обращаясь к нему, они говорили только одно слово — «еврей». Дошли до того, что заставили его расстегнуть ширинку и показать член. Это было полное безумие!

Две вещи свидетельствовали против Давида: его фамилия, рассматриваемая нацистами как «еврейская», а также его имя Эммануэль... Если бы я не вмешался, он мог бы оказаться в концентрационном лагере в Дранси.

Надо было действовать без промедления. Поскольку вышеупомянутые скоты носили форму, речь шла, вероятно, об СС.

У меня не было ни связей в гестапо, ни контактов с СС. Военные презирали гестапо, я знал только, что их штаб-квартира находится на улице Фош. Отделенное от других военных ведомств, подчиняющееся непосредственно приказам самого Гиммлера, гестапо было государством в государстве.

Я совсем не знал генерала СС Оберга. Мог бы знать, просто никогда его не встречал. Он был единственный, кто мог спасти Давида, ибо только он имел власть отдать контрприказ. Не быть военным карьеристом значило иметь много неудобств, но также и несколько преимуществ. Поскольку я не имел необходимых для карьериста связей и покровителей, военная иерархия для меня ничего не значила. Привыкнув обращаться напрямую к ответственным лицам, я зачастую шел к руководству, минуя нижестоящих офицеров.

Чтобы попасть к Обергу, надо было пройти несколько постов охраны. В обычной ситуации я бы никогда к нему не попал. Но у меня был козырь, и я использовал его. На немцев всегда производят впечатление титулы, особенно университетские. А я был господин доктор]

Я велел бедному Давиду возвращаться к себе, надел свою форму, сунул в карман документ, подтверждающий ученую степень, и направился на улицу Фош.

Пройдя контроль с удивившей меня легкостью, я быстро оказался у генерала Оберга, который принял меня очень тепло, интересовался моей деятельностью в Париже и работой в Берлинском музее до войны. Наша беседа приняла нужный оборот, и я сказал себе, что настал момент для цели моего визита. Очень твердо я сказал генералу, что, несмотря на фамилию, а также имя, в венах Давида нет ни капли еврейской крови.