Без малейшего колебания Оберг снял телефонную трубку и отдал при мне приказ, полностью прекращавший процедуру, запущенную против «еврея» Эммануила Давида, который внезапно перестал считаться «евреем».

Слава Андре Шоллера как эксперта была огромна, особенно в области живописи Коро. В отеле «Друо» к нему относились с особым почтением, подобным тому, которое ему оказывали, когда он занимал место эксперта на аукционе.

Андре обратился ко мне, чтобы решить проблему, не связанную с искусством. Он хотел, чтобы я защитил Андре Паситти, одного из его незаконнорожденных сыновей, который не унаследовал от отца ничего, кроме имени и вкуса к живописи.

Сначала сын помогал ему в работе, но постепенно экспертиза стала также его специальностью. Как многие молодые люди, он занимался незаконной торговлей, что не понравилось немецкой полиции. Арестованный, он гнил в одной камере с уголовниками. Естественно, отец пришел ко мне. Кто-то сказал, что я могу легко освободить его сына. «Говорят, вы можете...» Мне не понравились эти слова. Но что поделать?

Андре Шоллер был любителем не только живописи, но и «слабого пола», как тогда говорили. Ошибочно, впрочем, ибо он сам был представителем поистине слабого пола. Чрезмерное увлечение женщинами стоило ему дорого. Насколько мне известно, он купил доходный дом в Париже, который ему ничего не приносил, потому что он милостиво селил там своих старинных подруг, каждую на отдельном этаже. Его последним завоеванием была русская, очень юная девица, Надин, дочь супруги Адольфа Вюстера[36].

Шоллер женился в весьма почтенном возрасте, его супруга была значительно моложе его, а он сам гораздо старше своего тестя. Он скончался вскоре после женитьбы, и злые языки говорили, что старик умер от любовного акта.

Я добился освобождения его сына, но больше никогда не видел Шоллера. Наверное, Андре Паситти больше не арестовывали. Если бы его снова арестовали, я бы, несомненно, имел право на визит. Вот так, что вы хотите...

В сентябре 1942 года я узнал, что мой брат погиб на русском фронте. Ему едва исполнилось 22 года. Моя мать была вдовой, я имел право на увольнительную. Тем не менее мне было в ней отказано. Без объяснения. Я хорошо понимал причину отказа, поскольку знал, что некоторые из моих начальников, особенно убежденные нацисты, считали, что я не являюсь «хорошим немцем». В их глазах я был франкофилом, слишком тесно связанным с французами, слишком дружелюбно относившимся к ним. После трагической смерти брата многие мои парижские друзья приходили выразить мне свои соболезнования, среди них был Андре Дюнуайе де Сегонзак[37].

В это время Альфред Корто[38] готовил важный концерт в Берлине. Он был для меня настоящим другом. Когда мне отказали в увольнительной, на которую я имел право, да еще в такой трагический момент, ему в голову пришла гениальная идея: он попросил, чтобы я его сопровождал в Берлин, куда он был приглашен самим Фюртванглером[39].

Мое начальство знало, насколько известен Корто в Европе и с каким почетом его принимали в Германии высокопоставленные «наци». Поэтому ему не отказали. Таким образом, месяц спустя Альфред и я сели на Северном вокзале в поезд, следовавший до Берлина. Благодаря Корто я мог увидеться с мамой, опустошенной смертью обожаемого сына.

Я встретился с мамой в отеле «Эспланада», возле Потсдамской площади. В 1942 году эта великолепная площадь еще не подверглась разрушениям, в магазинах не было нехватки ни в чем. Корто установил свой «Стейнвей» не в зале, а посреди салона роскошного гостиничного номера. В течение многих дней мы наслаждались, присутствуя на напряженных репетициях Альфреда. Этот гениальный пианист всегда отдавал работе все силы, всю страстность своей души.

В день концерта[40] зал филармонии, еще пощаженный бомбами, был переполнен.

Фотография с автографом Альфреда Корто для Вернера Ланге (Частная коллекция).

Под влиянием эмоций от встречи с матерью я совершенно забыл зарезервировать места. Естественно, свободных мест не было. Видя мою досаду, Корто попросил поставить два кресла из своей ложи возле фортепьяно. Смущенная, но, несомненно, очарованная, моя бедная мать слушала концерт посреди сцены Берлинской филармонии, возле мастера.

Хотя мы и были в Берлине, столице Рейха, Корто играл лишь Шопена, завершив концерт знаменитой сонатой соль мажор, которую называют также Похоронным маршем. Корто исполнил ее с таким чувством, что в конце концерта зал взорвался громом аплодисментов. Моя мать рыдала. Корто встал, подошел к ней и прошептал: «Я играл этим вечером в честь вашего сына, павшего на поле боя, мадам!»

И только после этого он повернулся к залу, где еще долго не стихали аплодисменты.

Шарль Деспьё[41] жил возле парка Монсури, истинного оазиса спокойствия в то время. Я пришел к нему после его настойчивого приглашения. Он хотел показать мне скульптурный портрет его врача, который был близок к завершению. Многие художники имели тогда мастерские рядом с парком, на близлежащих улочках. Анри Руссо (по прозвищу Le Douanier) уже нашел там пристанище. Улица Дуанье всегда будет подтверждением этого.