Держа в правой руке пистолет, Марк толкнул дверь и вошел в квартиру. В коридоре и в обеих комнатах горел свет. И чем-то пахло, резко и знакомо.

Он вспомнил. Так пахло в служебном тире. Порохом.

В крови тигром бился адреналин.

— Алька! — позвал Марк.

В ближайшей комнате никого не было.

На пороге второй комнаты, уже почувствовав примешивающийся тяжелый запах свежей крови, он замер и опустил травматику. Вдруг услышал, как кто-то в комнате скребется, и, не раздумывая, вошел.

Там было замкнутое пространство, заполненное смертью.

Самым страшным воспоминанием его детства был не развод отца с матерью и не умерший от сердечного приступа прямо во время семейного торжества дядя Иван. Самое страшное случилось, когда ему было восемь или девять лет. Он с родителями жил тогда на Дальнем Востоке. Одним солнечным сентябрьским днем дед Андрей, работавший инспектором в Рыбнадзоре, взял его с собой на Уссури. Около часа они поднимались против течения на казенной моторной лодке. Вокруг были рыжие берега, прозрачный воздух и кета, плещущаяся в холодной воде. Марк опускал руку в воду, ощущая струи воды, бившие в ладонь. Видевший это дед беззлобно покрикивал на него.

— Сейчас щука цапнет за палец, — посмеиваясь, пугал он внука.

Они свернули на неширокую, метров пять от берега до берега, притоку, проплыли с полкилометра и выбрались на землю — дальше были перекаты, и пройти на лодке было нельзя. Дед цепью приковал моторку к толстому дереву, закинул на плечо двуствольное ружье и зашагал по еле видной тропинке вдоль Серебряной — так называлась речка. Марк еле успевал за ним. В Серебряной показывала черную горбатую спину кета, непостижимым инстинктом, который потом назовут хоумингом, ведомая на нерест; под ногами шуршали опавшие листья, дед, весело покряхтывая, указывал Марку на грибы по сторонам от тропинки — все было хорошо. Пока они не выбрались на небольшую полянку, с которой с жужжанием внезапно поднялся рой осенних мух. Дед Андрей, которого через несколько лет за три месяца сглодает рак желудка, грязно заругался. Марк выглянул из-за его широкой спины и почувствовал тошноту. Вся поляна была покрыта выпотрошенными рыбьими тушками. Кета — с лилово-малиновыми полосами на боках, с длинными челюстями. Со вспоротыми животами и остекленевшими глазами, с растопорщеными в агонии жабрами, там и сям измазанная остатками красной икры, потоптанная ногами и покрытая мухами; сотня или две мертвых рыб, попавшихся в сети браконьеров. Эта поляна еще долго потом снилась Марку. А в тот момент его согнуло пополам, и он стал извергать из себя почти переваренные остатки завтрака пополам со слезами, хлынувшими как из крана. Дед положил ему на плечо руку и говорил:

— Ничего — ничего, пацан. Все в порядке. А этих сволочей я найду.

Сейчас, когда он глядел на кровавые брызги на линолеуме и на бледных обоях с выгоревшим тусклым узором, успокоить его было некому. Хуже всего, что он чувствовал начало приступа. Неожиданного, как всегда. Голову заволокло туманом, грудь будто бы сдавило тисками.

В приглушенном свете он увидел кавказца, который навзничь лежал посреди комнаты. Голый, с телом, покрытым густыми волосами и детородным органом, свалившимся набок. Пуля попала ему в шею и, судя по всему, задела наружную сонную артерию. Плохая смерть, жизнь уходила с фонтаном бьющей крови. Темно-алая лужа у тела, забрызганная мебель. Трехстворчатый шкаф, в полировке которого отражалась люстра «под хрусталь». Включенный торшер с пожелтевшим абажуром. Старый будильник «Янтарь», щелканье секундной стрелки которого Марк принял за живые звуки. Советский дизайн, усовершенствованный Джеком Потрошителем.

Разложенный диван с бело-синим постельным бельем. На нем на спине — Алька.

То, что было ею. Обнаженное тело с двумя огнестрельными ранениями в области сердца. Одна рука закинута над головой, глаза открыты, смотрят в потолок. Лицо спокойное — и от этого все в комнате казалось более безобразным и нелепым.

Марк подошел, прикоснулся к ее плечу. Теплое, но кожа на ощупь как резиновая. Такой была двадцать пять лет назад та нагретая осенним солнцем выпотрошенная кета, когда он, проблевавшись, осторожно дотронулся пальцем до одной из загубленных рыбин.

С трудом соображая из-за вибраций в черепной коробке, Марк достал телефон и немеющими губами успел назвать адрес диспетчеру «02».

На Московском Жека попал в «зеленый» коридор, устроенный стоявшими на каждом перекрестке патрульными в светоотражающих жилетах. Из аэропорта ждали очередного высокопоставленного слугу народа, который не мог тратить свое драгоценное время на ожидание у светофоров. Медлительных водителей гаишники подгоняли полосатыми, будто эрегированные пенисы зебр, жезлами. Всегда бы так, подумал Жека, утапливая в пол педаль газа. В какой-то момент стрелка спидометра дрожала у числа 150, а горящие рекламами витрины неслись мимо непрерывным потоком. До пересечения с Обводным каналом он долетел меньше, чем за пять минут.

Свернув на набережную, сбросил скорость. Из-за того, что правую от Московского проспекта часть Обводного держал светофор, движение в сторону Канонерского острова было разрежено, но гнать уже не хотелось.

Адреналиновый шторм, бушевавший в его теле во время угона и бешеной езды по городу, утих. Полуприкрыв глаза, Жека пристроился за ехавшим в порт контейнеровозом и стал думать о том, чем займется этим вечером. Во-первых, он умирает с голода. Нужно поесть. Во-вторых, купить лекарство деду Стасу, пока еще не совсем поздно. В-третьих…

Его размышления прервал звонок айфона. Жека вытащил из кармана трубку. Чей это номер?

— Да? — сказал он и услышал из динамика:

— Алло! Женя?

Голос молодой, женский и как будто знакомый, но Жека не мог вспомнить его обладательницу.

— Да, я. Кто это?

— Это Настя. Мы вчера познакомились. Помнишь?

Тяжесть всех планет Солнечной системы вдруг навалилась на Жеку. Он почувствовал, как взмокли ладони и по-подлому задрожал голос.

— Привет, Настя, — произнес он. — Я тебя помню. Извини, что сразу не сообразил.

— Ничего, — он почти видел ее холодную как у Снежной Королевы улыбку. — Я тебя не отвлекаю? Можешь говорить?

— Нет… Да… То есть, «нет» — не отвлекаешь и «да» — могу говорить, — сказал Жека под Настин смех в трубке. — Где ты, кстати, раздобыла мой номер?

— Взяла у Марго.

— Ну да, что-то я туплю, — кивнул Жека.

Настя две или три секунды подышала в трубку, а потом произнесла, неожиданно и смело:

— Хотела сказать, что сожалею о том, что… В общем, как все получилось. Наверное, я вела себя неправильно.

Сожаления, по мнению Жеки, были самой дерьмовой вещью на свете. Толку в них — никакого. Вернуть и исправить ничего нельзя. Иначе все были бы святыми. Если что-то сделал, стой на своем до конца. По крайней мере, вслух. Но сейчас перед ним извинялась (и вроде как искренне, ему хотелось в это верить) девушка, которая ему очень и очень нравилась. Поэтому он попробовал вытряхнуть из памяти ее высокомерие, спрятал поглубже сопротивляющуюся этому иронию и просто произнес: