«Как сохранить шмеля живым? — думала она. — Или, если понадобится живой шмель, где его взять? Как же мне все это обустроить?»

Через пару месяцев первая старушка внезапно упала без сил.

— Скорей! Скорей! — закричала она.

Вторая старушка схватила ее за лодыжки и потащила в спальню. С большим трудом втянула она ее на кровать.

Это было утром. Светило солнце. Ловя воздух ртом, стояла вторая старушка у кровати.

— Пудинг, — прошептала первая старушка.

— Ах, точно!

Вторая старушка убежала и вскоре вернулась с кусочком замороженного пудинга.

Первая старушка была при смерти. Но она лизнула пудинг и улыбнулась.

— Хор, — прошептала она.

Вторая старушка побежала наверх, постучала в дверь к старикам, и не прошло трех минут, как они уже стояли в ногах постели и пели: «Когда корабль гавань покидает», «Гряди, гряди» и другую печальную песню о приветах прощальных и слезах, взор застилающих, слов которой они не знали, а потому негромко тянули мелодию на три голоса. Потом вторая старушка кивнула, и старики на цыпочках выбрались из комнаты.

Она осталась у кровати одна. По ее щекам катились слезы.

Первая старушка постепенно проваливалась в небытие, промежутки между вдохами и выдохами становились все длиннее.

«Что же, что же мне делать? — думала вторая старушка. — Подержать ее за руку? Поцеловать? Ах да, — вдруг вспомнила она. Она подошла к окну, прикрылась тюлевой занавеской и принялась жужжать. — Жжж, жжж, — жужжала она. Солнце припекало ей затылок. — Шмель-то из меня убогонький», — подумала она.

Иногда она переставала жужжать и прислушивалась. Было тихо. Первая старушка умерла.

Вторая старушка присела к столу, отодвинула тарелку и чашку, уронила голову на руки и заплакала.

«Ох, как же худо мне сейчас! — подумала она. — Ну почему я не подержала ее за руку, вместо того чтобы стоять там и жужжать? И я могла бы сказать ей, как я ее любила, или что-нибудь в этом роде. Ведь если это последнее, что слышишь перед смертью, это же прекрасно?..»

Ей казалось, что она поступила дурно и прощенья ей за это не будет.

Так сидела она еще долгие часы, а солнце заливало светом комнату.

ДВЕ СТАРУШКИ сидели за столом. Был вечер. С улицы до них доносились голоса, лай собак.

Они чувствовали, что этим вечером ими овладеет ярость. Они верили, что их чувства были одушевленными созданиями из некоего другого мира. Любовь, печаль, ярость. Они представляли себе, что ярость была крошечной женщиной с узловатыми пальцами, которая время от времени, этак запросто, заходила к ним.

Они очень любили друг друга. Но когда приходила ярость, они друг друга ненавидели.

Как-то встретят они ее на этот раз?

С пересохшими губами, ссутулившись, они рассматривали свои ногти.

Что будет вытворять ярость своими ногтями? И будет ли она визжать, плевать им в лицо?

Две старушки, в большом старом доме на набережной.

Они пили вино.

Шум на улице становился сильнее.

До них долетал звук сирен, пронзительный свист, у них звенело в ушах.

И тогда явилась ярость. В сущности, она вела себя довольно сдержанно, действовала с достоинством, столы и стулья опрокидывала осторожно, стаканы в стенку швыряла с оглядкой.

Задыхаясь, не в силах выговорить ни слова, старушки в конце концов улеглись на пол с распухшими коленями, переломанными ребрами, исцарапанными щеками.

Они только что видели, как ярость вновь оставила их, оседлав окровавленную метлу, — так это выглядело — и взвилась ввысь через разбитое окно.

Вздохнув, они помогли друг другу подняться, сбрызнули одеколоном носовые платки, отряхнули платья и уселись на подоконнике.

Ярость убралась восвояси, в свой собственный мир. Они это знали и с легким сердцем принесли из кухни новые стаканы, и разлили в них вино.

— Теперь, может, и любовь к нам заглянет, — сказала одна.

— Нет, я думаю, сначала грусть, — сказала другая.

Первая кивнула и разбитыми губами осторожно отпила глоток вина.

ДВЕ СТАРУШКИ жили в большом доме с высокими потолками. Нижний этаж занимал невысокий толстый рыжеволосый старичок.

Из окна они частенько наблюдали, как он прогуливается. У него была широкая разболтанная походка; временами он просто застывал на месте. Тогда казалось, что он разговаривает сам с собой и приходит в раздражение.

Однажды он постучался к ним и спросил, не могли бы они поговорить.

Он уселся на диван. Старушки налили ему чаю. Он рассказывал о своей жизни, которая не удалась во всех отношениях. Все, все были в этом виноваты: его бабушки и дедушки, родители, братья, сестры, племянники и племянницы, соседи, учителя, начальники и некоторые женщины, которых он знавал недолгое время.

Он расплескивал свой чай и постоянно облизывал губы.

— Лучше бы уж я умер! — воскликнул он внезапно. — И поделом бы мне было!

Он схватил себя за шею и сдавил ее. Глаза у него выпучились, лицо налилось кровью. Он все крепче и крепче сдавливал себе шею.

— Прекратите! — закричали старушки.

Он сполз с дивана.

Они опустились на колени рядом с ним, освободили его руки. Они услышали, как что-то хрустнуло, и раздалось его свистящее дыхание. Немного погодя он поднялся на ноги и отряхнул одежду.

— А я ведь чуть было не умер, — сказал он.

— Вы не должны так поступать, — сказали старушки.

— А вот и должен, — сказал старичок. — А вы не суйте нос не в свое дело.

— Шли бы вы лучше к себе, — сказали старушки.

— Беру вас в свидетели! — закричал старичок.

Старушки принялись осторожно подталкивать его в направлении двери. Одна старушка распахнула дверь. Другая вытолкала его наружу.

— И больше не приходите, — сказали они и захлопнули дверь.

Старичок остался на лестничной площадке.

— Я беру вас в свидетели! — крикнул он. — Хоть и мерзкие, но свидетели!

Слышно было, как он застонал. Они посмотрели сквозь щелочку для писем и в замочную скважину.

— Опять он себя за шею схватил, — прошептала одна старушка.

— Ага, — прошептала другая.

Они увидели, как он упал.

Немного погодя они видели склонившихся над ним людей. Слышались звуки сирены, виднелись ноги людей с носилками. Одна из старушек, растянувшись на полу и скорчившись у прорези для писем, могла разглядеть многозначительное покачивание голов.