Старший тренер армейской школы Гарольд Бледных, разменявший недавно шестой десяток, понимал, чем чревато положение вундеркинда. Подобных Семену одаренных попрыгунчиков он видел-перевидел на своем веку немало. И подавляющее большинство из них сгинуло. Остальные превратились в заурядных, добротных игроков, ничем не выдающихся и ничем уже не потрясающих. Поначалу обогнав всех остальных, они затем останавливались в развитии, принимаясь щеголять усвоенными техническими приемами, упиваясь собственным превосходством, которое на поверку оказывалось иллюзорным, мнимым. В то же самое время другие, с куда более скромными способностями, но более усердные мальчики продолжали карабкаться в гору и рано или поздно достигали тех же вершин, на которых еще недавно безраздельно главенствовали беззаботные попрыгунчики. Вчерашние неудачники уходили далеко вперед в понимании пространственных и ритмических законов игры. А такие природные самородки, как Шувалов, могли годами топтаться на месте, совершенно беспомощные и потерянные в жизни.

Потому и подвергал Гарольд Семена бесконечным попрекам и издевательствам, то и дело объявляя его игроком самым слабым, неумелым, отстающим… да к тому же еще ленивым и самоуверенным. Потому и изгонял его с поля как нескладного неумеху, потому и грозил вовсе отчислить из школы. При помощи этих «шоковых», оскорбительных мер он рассчитывал поселить в душе Семена неслабеющее, саднящее недовольство собой — ту самую острую, тревожную неудовлетворенность, которая стала бы вечным двигателем, заставляющим Шувалова расти. И Семен развивался.

В один майский день, когда была устроена игра с воспитанниками другой, «торпедовской», школы, у Шувалова случилось нечто вроде галлюцинации. Он ощутил как будто особое притяжение ворот, почувствовал какие-то силовые линии, которые извивались, крутились, сплетались, и в этой мешанине вдруг показалась одна уходившая в дальний угол ворот кривая. По ней-то, единственной, несомненной, и нужно было направлять мяч, который шел в наиболее уязвимую точку, словно был намагниченным. А еще через месяц Шувалов сделал новое, еще более потрясающее открытие: для того чтобы играть и находить партнеров, глаза ему были как будто и не нужны. Играя вслепую, он ощущал опять же некие особые силовые линии, идущие от «своих» игроков. Располагаясь к товарищам спиной, он не видел маневров, при помощи которых игроки выходили на свободный участок пространства, но зато отчетливо чувствовал, что та или иная точка футбольного поля занята определенной силой, а уже через секунду эта сконцентрированная сила перемещалась в другую точку, а потом еще в одну, и всякий раз он безупречно точно посылал в направлении этого силового сгустка беззаветно преданный ему мяч.

Ему даже хотелось не просто пасовать, но, расставшись с мячом, тотчас же бежать в тот квадрат, который не был занят никем, и в нем уже ждать немедленного отклика.

Все футбольное поле трепетало от напряжения, от постоянного перемещения разнообразных сил, и каждый из игроков имел совершенно явственный положительный или, напротив, отрицательный заряд — в зависимости от того, к какой команде он принадлежал.

В этом было даже что-то от управления музыкальными гармониями, и Шувалов не раз вспоминал тот далекий вечер, когда у него была высокая температура и от страха перед сдвинувшимся, ирреальным пространством он начал сочинять не то реквием, не то гимн, который так и канул в небытие по причине полнейшей музыкальной безграмотности создателя. Теперь он заново испытал то детское ощущение ирреальности, теперь он мог и в самом деле управлять, царить, изменяя по собственному произволу расположение игроков (а вернее, невидимых сил) на поле, и только деревянная тупость и неотзывчивость других воспитанников Гарольда мешали ему создавать чудесные гармонические сочетания — геометрически строгие и беспощадные рисунки атак, которые выходили все сложнее и чище.

Игра притягивала, держала и не отпускала его. Он испытывал сладкий ужас как будто бы полной потери себя, и не было во всем мире уже ничего, кроме этой футбольной пульсации, кроме вспышек хитроумных комбинаций, кроме электрических разрядов на различных участках поля.

А ведь если всерьез задуматься, в мире нет ничего абсурднее этой игры. Нет ничего более нелепого, чем пытаться дотянуться до вещей ногами, которые по самой природе своей не могут ничего схватить, удержать, присвоить. Ноги пытаются овладеть мячом, этим идеально круглым и крайне неудобным для удержания предметом, который нельзя оставить при себе дольше нескольких секунд, — но ведь все это бессмысленно и лежит за пределами «хватательной» человеческой сущности. В отличие от руки, нога совершенно не приспособлена брать. На протяжении миллионов лет, с самого начала существования человечества мы учились использовать руки для овладения вещами. В то же самое время рука не только овладевает, присваивает что-то готовое — она еще и создает. Нога же отшвыривает, уничтожает, попирает. Выносят «вперед ногами». Ногами топчут смертный прах. Назначение ноги — разрушение. Нога — символ смерти. Играя символами смерти, не стремится ли человек оспорить свою конечность, бросить вызов тому непреложному вселенскому закону, по которому все умирает? Получается забавная двусмысленность. Не хотим ли мы, играя в эту игру, поглумиться над смертью, подразнить ее, высунув язык, оставить ее с носом? Не хотим ли показать, что есть некий участок, зона, заповедное пространство, где смерть не властна? Ну и чем же еще может быть подобная заповедная зона, как не зоной карнавала? Карнавал — это способ на время поменять высокое и низкое местами, господ превратить в слуг, а слуг — в господ, сильных уравнять в правах со слабыми, неуязвимых сделать беззащитными. Может быть, играя в футбол, человек точно так же становится на девяносто минут господином смерти? Не потому ли нам мерещится в этой игре оттенок кощунства? Не играли ли самые первые футболисты отрубленными головами своих поверженных врагов? Не отсюда ли такая легкость, мгновенность, почти брезгливость прикосновения к мячу у всех больших игроков, как будто они боятся испачкать бутсы? Аккуратно, носком, они выкатывают голову на всеобщее обозрение. Не отсюда ли первобытная ярость болельщиков, их свирепое торжество, готовность и потребность все вокруг крушить и разламывать? Не отсюда ли та жадность, с какою тысячи мужчин следят за унижением мяча, который то поддевают на носок, то бьют об землю, то подбрасывают в воздух?

Нет, Шувалов не думал о сакральности футбола. Для этого он был слишком бесхитростен. Но он футболом жил.

За время, проведенное в «Барселоне», он расковался и приобрел ничем непоколебимую уверенность в себе. Его спокойствие было не нарушить ни неистовым вытьем враждебных болельщиков, посылавших ему в спину проклятия, ни жужжанием круживших подле репортеров, норовивших уличить его в какой-нибудь обыкновенной человеческой слабости, ни трескучими статьями в AS и Sky Sport, в которых всерьез обсуждался его неминуемый в скором времени переход в мадридский «Реал» или в «Тоттенхэм» Коплевича. Неизменно спокойный, с отрешенно-непроницаемым выражением лица, он делал голы, приходил на пресс-конференции, отвечал на вопросы и даже впускал особо любопытных папарацци в свою приватную жизнь. Телезрители всего мира могли увидеть дорогие, но совершенно Шувалову ненужные вещи: его семикомнатную квартиру в центре города, а в ней изогнутые стулья и журнальные столики черного дерева от ведущих дизайнеров мебели, гараж с «порше» и «мазератти», «ламборджини-дьябло» и BMW пятой серии, костюмы от Дольче и мокасины от Гуччи, рубашки от Прада и джинсы от Хельмута Ланга, бриллиантовый напульсник, который был сделан для него фирмой «Найк» как для лучшего игрока «планеты Найк», а еще фотографии с Линдой, Наоми, Клаудией… Одним словом, все видели звездную пыль — удушливую и неизбежную. Он и сам не заметил, как его лицо превратилось в товарную марку, в знак, в «лицо» многих известнейших брендов. Хмурая, как будто спросонья, физиономия Шувалова скоро сделалась личиной «настоящего мужчины» — ленивого, пресыщенного, утомленного победами обладателя сверхмощных спортивных машин и длинноногих красавиц, этакого бесстрастного самурая с непременным благоуханием «Baldessarini» от «Хьюго Босс». Он превратился в персонажа девичьих грез и одновременно пробуждал в мужчинах, а еще больше в подростках неотвязное, как подкожный зуд, чувство собственной неполноценности и стремление соответствовать идеалу успеха — то есть ему, Шувалову. Таким образом, его лицо неожиданно стало отдельной от него самого реальностью и начало вести свою собственную, совершенно самостоятельную, независимую жизнь — в рекламных роликах и на рекламных щитах и плакатах. «По праву сильного», «Нереальное реально», «Просто сделай это — возьми свое», «Несомненное превосходство» — гласили рекламные слоганы. Мужская косметика «Нивея», итальянский парфюм, английская туалетная вода, автомобиль «порше-бокстер», сверхтонкие мобильные телефоны и бритвенные станки «Жилетт», хронометры «Вашерон Константин» и миллионы декалитров кока-колы — все это подавалось вместе с его лицом.