Семен не отвалил. Протиснув голову под рукой ошалевшего от такой наглости парня, продавился вперед.

— Ах ты сука! — Белобрысый влепил ему ногой по копчику. Но Семену было некогда оглядываться. Он рванулся вперед, чувствуя, что сражается с гигантским стоголовым зверем.

— Во охренел! Да куда лезешь-то? — кричали ему в самое ухо. — Пшел отсюда, быра! Это наше место.

— Пропусти, пропусти, мне надо, — надорванным, охриплым голосом отвечал Семен, не узнавая сам себя.

— Чего? Че ты сказал? Мне надо? Че те надо? Я тебя сейчас в момент урою, понял?

— Да там место мое — впереди. Там братан занимал.

— Че ты вешаешь, чмо? Ты кому про братана втираешь? Там по ходу у всех братаны, и ты че — самый умный, да?

— Да вмочи ты ему, чтоб не лез!

Семен опять рванулся, и вот тут-то его начали бить. Усадили на колени и сверху, по хребту локтями припечатали. А потом еще ногами по ребрам. Били с удовольствием, как будто найдя выход для долго копившейся злобы. Семена спасло только то, что в толпе было слишком тесно, — как следует не ударить, не размахнуться. И поэтому самых страшных ударов он избежал.

Во рту стало солоно, кровь капала из носа, будто из испорченного крана.

Пролежав какое-то время, он увидел, как вся очередь нестройно, разом двинулась вперед — белые кроссовки, стоптанные кеды мелькали перед глазами. Это было так унизительно, что Семен ненавидел себя. Понимал, что проиграл. Только с ним одним такое и могло случиться. Лишь его одного и могли урыть в самый важный день всей его девятилетней жизни.

Он совершил побег — не пошел в школу, уже без всякого сожаления миновал пустырь, расположенный между банно-прачечным комбинатом и железной дорогой, не замечая ни деревянных самодельных ворот, ни «центрального круга», который еще вчера прочерчивал собственной подошвой. Поднялся на платформу и сел в электричку, идущую в сторону Москвы. Он и раньше с пацанами ездил на недавно открывшийся вещевой рынок в Царицыно — потолкаться по рядам, поглазеть на нарядные коробки видеокассет, на плакаты с голыми девицами, прицениться к китайским футболкам, к железным перстням в виде человеческих черепов… но сегодня был день исключительный. И ощущение собственного тела, и то, как он воспринимал происходящее вокруг, — все это было до невероятности странным. С одной стороны, его восприятие было обострено, и в то же время он погрузился в какое-то небывалое прежде оцепенение: он будто грезил наяву, будто спал с широко раскрытыми глазами. Все вокруг него было несомненным, достоверным, подлинным как никогда, но вместе с тем он никак не мог поверить в то, что сам он действительно существует. На минуту Семену даже показалось, что он болен — точно так же, как последней зимой, когда он целую неделю температурил. Тогда привычные узоры на обоях превратились в живописные призраки: там были и острые, зловещие профили разных уродцев, и, отдельно, большое, вытянутое страшное ухо, и одноногий футболист, согнувшийся под тяжестью собственного горба, и очертания каких-то неведомых материков, и рубиновые пожарища, и, в отсветах этих пожарищ, погибающие города…

Вот и сегодня с утра Семен испытывал нечто подобное, с той лишь разницей, что ощущал в себе незнакомое прежде напряжение воли. И вот теперь все это кончилось, оборвалось, не сбылось… Уголовная местная шантрапа размазала его по асфальту.

Но он все-таки поднялся. Вытер нос рукавом шерстяной олимпийки. Он увидел, что высокие ворота наконец-то открыли. Однако толпа как будто наткнулась на прозрачную стену. Встав на цыпочки и вытянув шею, Семен разглядел пятерых стоявших за воротами парней — они осаживали и усмиряли всю эту разбушевавшуюся мальчишечью ораву. Ах, какие на них были костюмы — стального цвета, с фигурными красными вставками! Ах, какие чудесные, обо всем говорящие ромбы лепились по рукавам и один, чуть побольше, — на правой стороне груди. Конечно, не сами по себе костюмы были восхитительны, — те, кто носил их, принадлежали к иному миру, к какой-то особой породе людей. Они были похожи друг на друга как близнецы. Им было лет по пятнадцать, и они принадлежали к школе!

— А ну назад! — кричали они толпе. — По пятеркам, вас будут впускать по пятеркам. А ну встал на место!

Отобрав двадцать человек, парни закрыли ворота. И вот тут-то Семен каким-то невероятным, неожиданным для самого себя образом прорвался к воротам и прилепился лбом к горячим прутьям. И уже никакая сила не могла его от этих прутьев отлепить. Он увидел, как отбирают в школу. На огороженном и очень маленьком участке поля две первые пятерки поставили друг против друга. И тут же пацаны затеяли остервенелый спор — никто не хотел становиться в ворота. Вратарей назначили в приказном порядке. Вслед за этим один из «работяг» тренеров — лысый, обрюзгший — вставил в пухлые губы свисток, и началась обычная дворовая возня — каждый старался присвоить мяч, чтобы не расставаться с ним как можно дольше.

Все остальные, оставшиеся за оградой, мгновенно превратились в зрителей и неистово орали:

— Вешай, вешай!

— Ну вон же, вон же он открыт!

— Ай, красавчик!

— Сам, сам давай!

— Пошел!

— Вот лошара! Лошара, он и есть лошара!

Каждый оставшийся за воротами считал своим долгом прокричать какую-нибудь чудовищную глупость, каждый спешил оповестить мир о своем исключительном понимании игры, каждый корчил из себя невиданного виртуоза, и каждый торопился выразить свое презрение к тому, кому в данную минуту посчастливилось играть.

Счастье это длилось недолго; только пацаны успевали распределиться по своим позициям, только каждый из них успевал пару раз поддеть, протолкнуть, «пригладить» мяч, как тут же раздавалась издевательская трель и обрюзгший лысый тренер изгонял счастливцев с поля, как из рая. На их место заступали новые рекруты, а затем еще и еще…

Уходили, загнанно дыша, понурившись, с преувеличенным усердием разглядывая носки своих кроссовок и кед, с низко опущенными головами. И вдруг по толпе, как будто по электрической цепи, пронеслось, проскочило моментальным разрядом — ВЗЯЛИ! Кого-то одного взяли!

За каких-то полтора часа прогнали больше сотни претендентов. А Семен все маялся возле ограды — на него не обращали внимания, его не выбирали.

— Эй, теперь ты! Давай быстрее… — Парень в костюме — один из небожителей — поманил Шувалова пальцем. — Это тебе в давке нос расквасили?

Семен кивнул.

— А чего ты хотел? — усмехнулся парень. — У нас так всегда: как набор объявят, так то руку кому-нибудь сломают, то рожу до мяса обдерут. Вся Москва в звезды ломится. Как в модельное агентство, ей-богу.

— Чего?

— Чего «чего», деревня? Про модельные агентства не слышал, что ли? Там такая же очередь, но только из телок. Из девочек таких… длинноногих. Я один раз видел — картинки. И все к красивой жизни рвутся. Мечтают жить в Париже. Как зовут-то тебя, пацан? Семен? А меня — Ильдар. А откуда сам-то? Че за Сретенск такой? Не слыхал. Тебе сколько до Москвы ехать? Хорош здесь отираться — пошли со мной. А то еще час, и лавочка закроется, поплетешься домой несолоно хлебавши.