А отец все сидел на своем диване, все почесывал коротко остриженную голову.

— Может, стоит подождать? — осторожно спросил он, как и всегда, в подобных случаях пытаясь занять промежуточную позицию, потрафляя и естественному страху матери, и азарту сына. — Подрастешь немного, вот тогда…

— Да не могу я ждать! — взорвался Семен. — Сколько можно ждать? Сто лет? Нет, вы тут решайте что хотите, а я ухожу! Меня вообще, может быть, в спортивный интернат возьмут, тогда вы трястись не будете из-за того, что меня из электрички могут выбросить. Ну чего вы? Чего вы? Вам же легче будет. Я не буду ни школу прогуливать, ни штаны постоянно рвать. И кормить меня не надо будет, и готовить на меня. У меня совсем другая жизнь начнется.

Больше всего его поражало здесь то, что они не считали его русским. Он мог быть эскимосом, индийцем, австралийским аборигеном — все равно. Для них он человеком не был. Он стал для них ногами, которые могли вытворять на футбольном поле невероятное. Все остальное в нем — жизнь души, мысли, устремления — их не интересовало.

Он чувствовал исходящее от здешней много чего повидавшей и оттого донельзя избалованной публики настороженное ожидание, готовое в любой момент трансформироваться в почитание, преклонение.

Рокотал, ревел, распевал и раскачивался «Ноу Камп» — величайший футбольный амфитеатр Старого Света, пять уходящих ввысь ярусов, гигантское живое гранатово-синее полотно. Девяносто тысяч зрителей были слиты в единое целое, дышавшее такой раболепной покорностью, такой нерассуждающей любовью к своим кумирам, о которой не могли даже и мечтать поколения диктаторов.

Когда камера брала крупный план, слитная, глухо рокочущая масса разбивалась на отдельные лица, и можно было различить и почтенных седовласых сеньоров, и перезрелых матрон. Там были волоокие брюнеты, которые, едва завидев, что их снимают, тотчас же принимались рисовать в воздухе сердца. Там были тяжеловесные раскормленные буржуа с лицами, загорелыми до цвета петушиного гребня; там были невзрачные, безвозрастные людишки — должно быть, мелкие клерки. Там были и молодые, наголо обритые неандертальцы с татуированной кожей и ненавистью в глазах; там были и школьники, которые, сбившись в кучу, ожесточенно толкались, норовя спихнуть друг друга в проход. И еще там было великое множество неистово визжащих девушек, хорошеньких и дурнушек, плоскогрудых и трясущих необъятными грудями. Шувалову запомнилась древняя старуха, которую вели под руки двое молодых людей, помогая ей подняться на один из верхних ярусов, — ее узловатые руки, в пигментных пятнах и каких-то шишковидных наростах, тряслись, голова беспрестанно кивала.

Семен мог разглядеть карапузов, только вчера впервые вставших на ноги, грудных младенцев, которые мирно посапывали на руках каталонских мадонн, множество инвалидных колясок, и в этих колясках — детей, подростков, девушек; больные ДЦП сидели на самых выгодных местах, с которых можно было наблюдать игру во всех деталях, — это было их право, продиктованное новейшей европейской сердобольностью.

Шувалов вынырнул из помещения под трибуной последним, как всегда подволакивая свою «хромую» левую. Перекрестился размашисто и лениво — столь непохоже на страстное и мелкое крестное знамение окружавших его католиков.

Камера крупно взяла его лицо — широкоскулое и неподвижное.

Он встретился взглядом с беспрестанно улыбающимся бразильцем и, ударив обеими руками по подставленным ему ладоням, уткнулся лбом в покатый лоб уроженца Порто-Алегре. Это был их с Роналдинью ритуал: они словно обещали друг другу совершенное, бессловесное взаимное понимание.

Когда все необходимые формальности были соблюдены, он встал в центральном круге и наступил ногой на мяч, как победитель наступает на отрубленную голову врага.

На секунду повисла абсолютная тишина, и тут же раздалась пронзительная трель судейского свистка. Тогда он снисходительно катнул толстокожую голову под первый, все еще невинный перепас.

Мяч с бешеной скоростью летал по полю, а Шувалов тем временем чуть ли не пешком расхаживал вдоль линии чужой штрафной. Один из защитников противника неотступно двигался за ним и следил за Шуваловым с такой заботливостью, с какой следят за маленьким ребенком, боясь хоть на секунду потерять его из виду.

«Гранатово-синие» игроки, словно стервятники, кружили на самых дальних подступах к воротам соперника. То один, то другой, не глядя, расставался с мячом — молниеносно вывернув стопу, брезгливо, как будто из страха запачкаться или обжечься о мяч, пасовал его товарищу, а уже через секунду тот подарок возвращал. И после каждого такого касания все девяносто тысяч на трибунах взрывались аплодисментами. Это был стиль «Барселоны». Подобным перепасом каталонцы выводили из себя любого противника, который рано или поздно начинал набрасываться на них, невольно открывая проход к воротам. И в эту брешь тотчас же посылался мяч — и тогда вся защита врага сбивалась в кучу, словно стадо перепуганных баранов. Каждая из полусотни последовательно точных передач сама по себе не таила никакой угрозы; каталонцы словно не хотели продвигаться вперед и жертвовать завоеванным мячом, на первый взгляд, их действия были бесполезны. Часто они делали с виду совершенно бессмысленные ходы, посылая мяч в ту точку, где он, казалось, будет неизбежно перехвачен. Но когда враг не выдерживал и бросался в атаку, элегантная «возня» каталонцев оборачивалась гибельным уколом в самое уязвимое место вражеской обороны.

Вот и сейчас между словно заторможенным Шуваловым и теми каталонскими игроками, которые его «обслуживали», натягивалась невидимая струна, и вдруг Семен, кажется, совсем не изменяя темпа, делал шаг в сторону. Появлялся метр свободного пространства. Всего один шаг, и мяч уже был у Шувалова. Защитник «белых» замирал в каком-то священном трепете, потому что уже не видел ни Шувалова, ни мяча, ибо этот проклятый русский всякий раз оказывался в издевательской близости и полнейшей недосягаемости.

Мгновенно утратив мнимую леность, Семен устремлялся в атаку. Защитники «белых» кидались за призраком.

…Вот лучший защитник «Реала» Эльгейра в последней обреченной попытке спасти положение бросается на Шувалова — и скользит по мокрой траве.

Шувалов бьет — но попадает в перекладину. Затаившая дыхание многотысячная толпа испускает единый вздох.

Спустя пять минут уже Роналдинью готовится пробить свободный с угла штрафной площадки. Мяч идет на дальнюю штангу, три-четыре игрока с обеих сторон прыгают за ним и впустую кивают. Только Шувалов возникает там, где нужно. И, обрушиваясь на бок, в падении, хлещет по уходящему мячу. Лихорадочно-запоздалый бросок голкипера лишь придает его удару безжалостную, неотразимую красоту.

И опять, как окрик конвойного, как удар кнута, заставляющий вжимать голову в плечи, — пронзительная трель судейского свистка.