Трумэн не доверял своим так называемым союзникам: отношения между двумя странами оставались напряженными на протяжении всей Второй мировой. Поэтому, под давлением правительства (не все были довольны огромными затратами на ядерную программу) и сознавая необходимость показать техническое превосходство Америки над Советами, Трумэн дал добро на применение нового оружия[44].

Чудовищная смертоносность бомбы не просто прекратила войну: она изменила роль науки, которая, как пишет историк холодной войны Одра Вулф, стала не только оружием, но и инструментом дипломатии. Американское общество прониклось оптимизмом, который вырос из наивного представления «Ученые выиграли войну за нас» и внушал легкомысленное отношение к врагам и соперникам. В конце концов, США контролировали и «мозговой трест» ученых-ядерщиков, и сырье (запасы урана). Конечно же, были ученые и государственные деятели, которые скептически смотрели как на превосходство страны в технике, так и на прочность американского доминирования. Впрочем, по самым осторожным оценкам, монополия на владение атомным оружием должна была продлиться не меньше пяти лет. Расчеты не оправдались. СССР начал ядерные испытания в 1949 году и очень быстро наверстал отставание. После испытания водородной бомбы, которое уничтожило атолл Бикини и «наградило» лучевой болезнью ни о чем не подозревавших людей в 150 километрах от полигона, Соединенные Штаты сохраняли лидерство в гонке меньше года[45]. Это казалось невозможным, но Советский Союз сравнялся с Америкой в технической мысли.

Как смогла разоренная войной страна, погрязшая в долгах, так быстро добиться нужных результатов? Американские политики ломали над этим головы. (Хотя большинство других стран антигитлеровской коалиции списали друг другу долги в обмен на помощь в войне, России предстояло выплачивать огромные суммы: свидетельство того, что отношения Советов с Западом существенно испортились уже к 1945 году.) Советский журналист Марк Поповский, вынужденный эмигрировать в США после серии статей об СССР, писал о военных лабораториях, которые «плодились как грибы после дождя», и о 5000 докторских дипломов, ежегодно выдаваемых ВАК[46]. СССР не просто бряцал оружием. Если русские смогут доказать свое превосходство в науке и технике, они будут регулировать температуру холодной войны. Предполагалось, что превосходство в науке означает и победу идеологии, – а обе стороны считали, что восторжествовать должна лишь одна система[47].

По всей Америке хирургические раздевалки – больничный аналог офисной курилки – полнились слухами о русской медицине. И Роберт Уайт, и Джозеф Мюррей на личном опыте знали, как военная наука может влиять на медицину, ускорять ее прогресс, перераспределяя ресурсы в пользу пластической хирургии, которая помогает раненым восстанавливаться, или в пользу изучения микробов, заражающих солдат в окопах. Вспоминая слухи и пересуды послевоенных лет, Уайт позже рассказывал: «[Советская военная машина] так далеко продвинулась за столь малое время… что, наверное, думали мы, не отстала и медицина. Что, если за железным занавесом работают институты, где научились лечить рак или заменять кровь искусственными растворами?»[48] Американские врачи опасались, что Россия вырвалась вперед[49]. И, судя по фильмам, публикациям и пропагандистским речам, попадавшим на Запад случайно или «случайно», Советы явно старались создать такое впечатление.

После войны экспериментальная медицина заметно оживилась. В Психоневрологическом институте имени Бехтерева (тогда он назывался Научно-практическим невропсихиатрическим институтом) при Ленинградском государственном университете исследовали телепатию, или «биологическую коммуникацию», и пытались создавать учебные методики, развивающие у военнослужащих способности к предвидению[50]. Ходили панические слухи, будто русские даже овладели психокинезом для наведения ракет и заинтересовались оккультизмом. Это, возможно, сейчас кажется диким и смешным, но США восприняли тему паранормальных сил всерьез. Ученые не могли позволить себе скепсис: где гарантия, что в СССР не сделали никаких открытий в этой области? В конце концов, еще несколько десятилетий назад расщепление атома точно так же казалось магией, загадкой и чем-то невозможным.

Послевоенное общество строилось на двух главных принципах. С одной стороны – отчаянная надежда на возможности науки (и даже псевдонауки), с другой – растущий ужас, что эти возможности первыми обуздают Советы. Типичным мотивом научной фантастики стала передовая технология, помогающая врагу одолеть «хороших парней». Словом, эффект от пленки Демихова оказался почти таким же, как от атомного гриба над далекими островами. Что бы там ни творилось за железным занавесом, советские ученые все-таки создавали монстров.

Владимир Петрович Демихов родился в 1916 году – почти ровесник новой социалистической России[51]. Он происходил из бедных крестьян Воронежской губернии, отца потерял в Гражданскую войну, полыхавшую пять лет[52]. Мать Владимира, Домника, осталась одна с двумя сыновьями и дочерью на руках.

Воронежская губерния, преимущественно аграрная, занимала стратегическое положение на карте – через нее зерно и другую сельскохозяйственную продукцию доставляли в промышленные центры. При новой власти, однако, Воронеж (как и многие другие города, остро нуждавшийся в индустриализации) стал центром машиностроения. Советская пропаганда героизировала рабочих, осуждая «праздную» культуру буржуазии. Дети должны были работать, и в 13 лет Демихова направили в ремесленное училище изучать слесарное дело. Механизмы с их шестернями и валами пробудили в нем любопытство к физическим процессам. Он начал задумываться о принципах устройства вещей и о том, нельзя ли как-то разобраться и в биологических явлениях. Демихов, упрямый от природы, в своих изысканиях впадал в крайности. Однажды мать застала его, когда он подкрадывался к домашнему псу с ножом в руке. Урок анатомии она сорвала в последний момент[53]. Демихова занимали те же вопросы, что и пожилого нобелевского лауреата Ивана Петровича Павлова (все же помнят «собаку Павлова»?), чье «Письмо к молодежи», посвятившей себя науке, призывало молодых советских ученых: «…изучая, экспериментируя, наблюдая, старайтесь не оставаться у поверхности фактов». Павлов обещал, что смельчакам, не убоявшимся поиска, в награду откроются чудеса. Демихов внял его словам[54]. К 18 годам он оставил работу механиком и поступил в Воронежский государственный университет, где в одиночестве, ночами напролет грыз гранит науки, по-прежнему намереваясь открывать тайны бьющегося сердца. Он хотел стать, как Павлов, физиологом: этот раздел биологии изучает, как работают живые организмы. Демихов считал, что техника и биология могут работать совместно, а механическое «сердце» с насосами и мехами сумеет, если все как следует продумать, послужить заменой живому. Ведь инженер может заменить часть мотора – вот и Демихов не сомневался, что сумеет заменить сердце.