Днем Уайт оперирует в травматологии и выполняет обязанности научного сотрудника в университетской физиологической лаборатории. Здесь можно продолжать опыты с собаками для диссертации – а писать ее он садится иной раз глубоко за полночь. В перерывах Уайт пытается быть хорошим отцом. Они с Патрисией принялись строить семью вскоре по приезде в Рочестер: в июле 1956-го родился Роберт-третий, в январе 1958-го – Крис, а к лету 1959-го Патрисия ждала третьего ребенка. Работы по дому было невпроворот. Операции, наука, семья – Уайт метался между диссертацией, армией пациентов и водоворотом домашней жизни, а на сон оставались считаные часы. Эта привычка останется с ним навсегда. Теперь у них с Демиховым была по крайней мере одна общая черта.

Дебют Демихова в Life заставил Уайта вспомнить оторопь от пленки с двухголовым Цербером. Вот человек, который тоже гонится за… мозгом. Уайт уже третий или четвертый год раздумывает: а нельзя ли сохранить и поддерживать человеческую личность в виде одного лишь мозга – после полной потери тела?[86] Такая мысль пришла к нему после той нечеткой пленки, самой первой; теперь же, после обстоятельной статьи с настоящими фотографиями, не оставалось никаких сомнений в существовании двухголовых собак Демихова. Дома Уайт обсуждает перспективы с Патрисией, бывшей неврологической медсестрой. «Я знаю, что это реально», – думает он. Гонка началась.

Диссертация Уайта была посвящена отнюдь не пришиванию вторых голов. Напротив, он сосредоточился на изучении полушарий – вернее, последствий удаления одного полушария мозга у животных. Гемисферэктомия, как принято называть такую операцию, время от времени проводилась и на людях, начиная с 1928 года, и, как правило, в исключительных случаях – при раке или для лечения особенно жестокой эпилепсии. (Первую операцию сделал Уолтер Дэнди из клиники Джонса Хопкинса: удаление мультиформной глиобластомы, агрессивной опухоли из глиальных клеток мозга.) Результаты бывали самыми разными: случалось, пациент выздоравливал полностью, а иногда операция вызывала необычные расстройства – чаще всего потерю речи или частичный паралич. Даже сейчас мы не до конца понимаем, почему такое происходит, хотя, судя по всему, многое зависит от нейропластичности (способности мозга к адаптации) и от возраста пациента (чем моложе пациент, тем лучше). В ряде случаев – обычно для прекращения эпилептических припадков, не поддающихся медикаментозной терапии, – вместо удаления одного полушария просто перерезали межполушарные соединения. Показатели восстановления при таком методе вроде бы растут, а пациенты чувствуют лишь незначительный дискомфорт… и все же в отдельных случаях наблюдалась странная симптоматикa, включая так называемый синдром чужой руки, при котором кисть или вся рука (обычно левая) как будто действует по собственной воле и, случается, хлещет и душит «хозяина»[87]. Иначе говоря, мозг загадочен и полон чудес (порой жутковатых), а мы так мало знаем о нем. И сколько вообще мозга необходимо человеку? – спрашивал себя Уайт.

В лаборатории они с коллегами удаляли полушария мозга кроликам, потом собакам: то левое, то правое. В большинстве случаев животные, придя в себя, почти не меняли поведение – не считая небольших остаточных двигательных затруднений – и жили более или менее нормальной жизнью с оставшейся половиной мозга. Казалось, искра сознания всякий раз перемещалась в сохранившееся полушарие. Однако клиника Мэйо – это еще и травматологическая больница, а специальность Уайта – нейрохирургия. Раз за разом он наблюдал, как молодые жертвы несчастных случаев с пробитым или раздробленным черепом впадали в кому, из которой уже не выходили. Но если можно жить и без половины мозга, чем объясняется столь печальный исход?

Уайт держал в руках мозг ребенка. Он слышал мольбы родителей, требовавших ответа, когда поправится их малыш. Во время таких тяжелых разговоров Уайту приходилось поджимать губы: он подозревает, что никогда. Но кто так ответит раздавленным горем родителям? Может, подождать, и пусть они через какое-то время – несколько дней или недель – поймут сами? Бывало, Уайт и молился вместе с пациентами. А после операций заезжал в ближайшую католическую церковь и молился там. Но он знал, что молитвами исход лечения пациента с повреждениями нервной системы не изменить. И его постоянно мучил один парадокс: если гемисферэктомия показывает, что человек может жить всего лишь с половиной мозга, то выходит, главный враг, мешающий пациенту восстановиться после травмы головы, – это не сама травма, а что-то еще. То, что произошло после операции. Уайт предположил, что виновником может быть отек тканей позвоночника, после травмы перекрывающий кровоток к мозгу, но он не понимал, как более или менее гарантированно устранить его воздействие. Ответ пришел с необычной стороны – и вновь его подсказали собаки.

В клинике Мэйо над проблемой изоляции мозга начали работать за несколько лет до прихода Уайта. Врачи поставили себе цель изолировать (то есть отделить от тела и сохранить живым) мозг собаки, чтобы получить так называемые модели. Изолированный орган позволяет ученым замерить интенсивность метаболизма (скорость, с которой орган потребляет энергию), отследить циркуляцию в нем крови и другие факторы – без необходимости отделять показатели органа от показателей остального организма, у которого свое кровообращение и свой метаболизм. Без информации, полученной в процессе наблюдений за изолированным органом (и экстраполированной на весь организм), хирург может ошибиться в том, сколько крови нужно тому или иному органу для стабильной работы, а сложные операции таких ошибок не прощают. В 1955 году, когда Уайт только начинал работать в клинике, его новые коллеги еще не умели полностью изолировать мозг: при каждой попытке они нечаянно резали, сминали или еще каким-то образом повреждали мозговую ткань. Уайт уже слыл хирургом-виртуозом: его гемисферэктомии были, можно сказать, произведениями искусства[88]. Вскоре после прихода в клинику Уайт влился в команду Дэвида Дональда, главного физиолога и ветеринара. Вдвоем они принялись экспериментировать с низкими температурами: эти опыты Уайт и Дональд назвали методом локальной гипотермической церебральной перфузии. Они пробуют остановить часы.

О возможностях холода первыми задумались не ученые. В научно-фантастическом рассказе Нила Джонса «Спутник Джеймсона», написанном в 1931 году, герой просит после смерти заморозить его тело – в надежде, что в будущем люди найдут секрет бессмертия. Роберт Эттингер, считающийся «отцом крионики» (иногда ошибочно отождествляемой с криогеникой), говорил, что именно рассказ Джонса вдохновил его на книгу «Перспективы бессмертия», а некоторые оптимисты и в самом деле распорядились заморозить их останки. Есть и много других примеров. Еще в 1877 году вышел бульварный роман Уильяма Кларка Расселла «Замороженный пират», заглавный герой которого – оттаявший живой реликт давнего прошлого, а в 1890 году Луи Буссенар напечатал свои «Десять тысяч лет среди льдов», предложив читателям новый, леденящий кровь способ путешествия во времени. Рассказ-триллер Джека Лондона на медицинскую тему «Тысяча смертей» (1899 год) описывает бесстрастного врача, который то и дело убивает и возвращает к жизни собственного сына, а в рассказе Говарда Лавкрафта «Холод» показан герой, победивший с помощью заморозки распад организма.