Вот и мое удовольствие от катания на эскалаторе в тот день в некоторой степени было вызвано смутными воспоминаниями и ассоциациями – и не только о мире механических увлечений отца (и моем собственном), но и воспоминаниями о том, как мама водила нас с сестрой в универмаги и учила осторожно вставать на эскалатор. Она запретила мне совать комочек розовой жвачки с отпечатками зубов в зазор между изогнутым бортом и ребристой ступенькой под ним, а я пытался, потому что хотел увидеть, как резинку сплющит сокрушительная сила гигантской надежной машины – так мусоровозы спрессовывают картонные коробки. Когда мы шагнули на эскалатор, мама подхватила сестру, и, прижимая к боку локтем шуршащий пакет с покупками, поставила ее на ступеньку повыше. Держаться за резиновый поручень мне было бы неудобно, и меня, как и следовало ожидать, на верхнюю ступеньку не пустили. Приближаясь к следующему этажу, я увидел зеленое свечение в похожей на амбразуру щели, где исчезали ступеньки; а когда я сошел с эскалатора сначала на странно-неподвижный линолеум, потом – в тундру ковролина, до меня донеслись негромкие звуки из отдела, о котором я ничего не знал, отдела «Упущенные мелочи»: клацанье плечиков с металлическими крюками и пластмассовыми кожухами, нагруженных не глухими мужскими костюмами из шерсти, а легким трикотажем, сбившимся тесными девчоночьими кружками под картонной табличкой «Распродажа» – и мелодичные сигналы «упущенного» телефона, подающего по четыре звонка, по одному в секунду.

И все-таки, хотя сейчас мои мысли об эскалаторах на 70, а то и на 80% составлены из детских воспоминаний, в последнее время я испытывал все больше неловкости, упоминая о катании на эскалаторах в списке любимых занятий, а всего пару недель назад, через несколько лет после одной памятной поездки, у меня появилось твердое мнение по этому вопросу. Я мчался на юг по средней полосе широкой трассы, было без четверти восемь утра, начинался солнечно-голубой бесснежный зимний день, я спешил на работу, которую нашел после того, как уволился из бельэтажа[15]. Я опустил козырек над ветровым стеклом, чтобы защититься от прямых солнечных лучей слева, и даже усовершенствовал козырек (симпатичный элерон с креплением только на одном уголке, противоположном от зеркала заднего вида), засунув под него папку с документами, так что небо прямо передо мной наливалось совершенной, чистейшей лазурью, а щуриться от солнца не приходилось. Легковушки и грузовики держались на приличном расстоянии: достаточно близко, чтобы создавать ощущение братства и общей цели, но не настолько близко, чтобы помешать рывком вывернуть на соседнюю полосу в любой момент, когда заблагорассудится. За похожую на позвонок сердцевину руля я держался левой рукой, в правой был пенопластовый стаканчик с кофе, закрытый специальной крышкой-непроливайкой.

Я пристроился в хвосте у зеленого грузовика, который катился со скоростью на пять миль в час меньше моей. Строго говоря, это был «мусоровоз», но не городская машина, которые сразу вспоминаются при этом слове (с опущенной задней частью, похожей на сеточку для волос ресторанного работника). Зеленый грузовик был побольше размерами, из тех, что возят спрессованный мусор с центрального перерабатывающего завода на свалку – громадный прямоугольный контейнер, передняя стенка которого служила задней стенкой кабине. То, что мусор уже спрессован, я понял, потому что увидел, как он торчит из узкой щели под задней панелью кузова: он не имел плотности обычного, рыхлого, только что собранного мусора. Сверху кузов был накрыт донельзя грязной зеленой плотной парусиной, закрепленной эластичными тросами, под углом протянувшимися вниз по бокам кузова.

Первое, что мне понравилось: углы наклона тросов и переход от этих прямых линий к тугим фестончатым изгибам парусины. Затем я перевел взгляд на металлическую поверхность кузова между тросами: органические контуры ржавчины были закрашены зеленой краской, но активная ржавчина продолжала разрастаться под новым покрытием, поэтому пятно представляло собой сочетание свежей краски и скрытого под ней металла, изъеденного коррозией. В целом это было по-настоящему красиво, в чем я убедился, объезжая мусоровоз по соседней полосе. И когда передо мной вместо зеленого кузова вдруг появилось голубое небо, я вспомнил, как в детстве меня живо заинтересовал один факт: любой хлам, каким бы грубым, ржавым и грязным он ни был, живописно выглядит, если разложить его на белой ткани или на любом другом чистом фоне. Эта мысль явилась ко мне с единственным вступлением «когда я был маленьким», наряду с видением ржавого железнодорожного костыля, который я где-то нашел и положил на собственноручно подметенный бетонный пол в гараже. (Гаражная пыль при подметании забивается в неровности бетона, в итоге поверхность выходит совершенно гладкой.) Этот фокус с чистым фоном, с которым я столкнулся лет в восемь, срабатывал не только с принадлежащими мне вещами. Такими, как коллекция окаменевших брахиоподов, которые я сложил в белую коробку от рубашек, но и с музейными экспозициями: хранители музеев раскладывают жеоды[16], первые американские очки и скребки для обуви на черном или сером бархате потому, что каждый раз, когда видишь обыкновенную вещь в таком оформлении, догадываешься, что на самом деле она достойна внимания.

Однако о детском открытии мне напомнил мусоровоз, который я в тридцать лет увидел на фоне голубого неба. В этом простом фокусе было нечто такое, что заинтересовало меня сегодняшнего и показалось полезным. Таким образом, ностальгия «когда я был маленьким» вводила в заблуждение: то, что во взрослой жизни я принимал всерьез, она превратила в слезливую сентиментальщину, менее точную и более обманчиво-экзотическую, чем на самом деле. Почему мы оправдываем острой ностальгией любое удовольствие, доставляемое открытиями из детства, если нам уже ясно, что это удовольствие – чисто взрослого свойства? Я решил, что отныне перестану начинать издалека, рассказывая о том, что мне нравится сейчас, даже если мои увлечения растут из детства.

И будто в награду за это решение, позднее в тот же день я заглянул в витрину продуктового магазина и увидел упакованный в пленку сэндвич с этикеткой «сливочный сыр и нарезанные оливки». Мысль о похожем на радужку поперечном срезе оливки, который сидит, как глаз какаду, посреди сливочно-сырной белизны, вдруг показалась мне наглядным примером принципа, заново открытого тем утром: сами по себе оливки – старые, вымоченные в рассоле, соленые и порыжевшие, но вставьте их в оправу из сливочного сыра – и получится жемчужина[17].